Прынц Недоношенный

Прынц Недоношенный

                                                          ПРЫНЦ НЕДОНОШЕННЫЙ

   Вообще-то по паспорту у «прынца» есть фамилия – Репьёв, но это для государства. Для односельчан он – Анатолий Васильевич, хороший молодой прораб, грамотный и спокойный. Сероглаз, роста выше среднего, лицо слегка вытянутое, волосы светлые, нос широковат, но не до безобразия.  Однако для собственной «благовредной» суженой, некогда на семейную жизнь «осуждённой», он не более чем «салат из репьёв свинорыльных, пеньков наивных, сучков крапивных или сельдерея рахитного и козла чесночного…» В общем, скотный двор в огороде, а не муж. Бывает, выдаются и более жёсткие эпитеты, но это уже непечатно. Фантазии его супружницы Виктории Пантелеймоновны хватает, что на степень, что на звания. Иной раз так окрестит – морской флот в ауте. А Толик слушает, да только покряхтывает. Седьмой год покряхтывает. Попробовал как-то после месяца медового возразить, да ещё на тонах, что повыше среднего, – даже выговориться не успел, как оказался на полу с кастрюлей щей на голове. Пока отплёвывался да отфыркивался, – побелел, но не от злости, а от муки и теста, что Виктория на него вывалила вместо второго блюда. Третьего Толик дожидаться не стал, выскочил из дома и в речку, благо лето на жару не скупилось. Поплыл прямо в одежде. А Виктория стояла на берегу и надсаживалась так, что лягушки, потрясённые, притихли. Плавать она не умела, но выражалась – вороньё стаями аплодировало. Несколько раз Толик обижался и сбегал из дома, но не проходило и трёх дней, как возвращался. То детей становилось жалко, то самого тоскою до зубной боли выворачивало. Словно молнии в душе канатом вытягивались, так к жене тянуло, иной раз домой мчался, оврагов не замечая. Не мог без неё. Не мог! Как бы Виктория ни костерила мужа, но это случалось только днём, а едва опускалась ночь, ласковее и желаннее женщины, чем его Вика, по всей округе не было. А слова-то какие в сердце берегла! «Родной, единственный, ненаглядный, желанный…» И не только слова! Хоть ночью, да обретал своё истинное мужское счастье Анатолий. Потому и смирился.

Мать, наблюдая за семейной жизнью сына, только охала да приговаривала:

– Приворожила она тебя, видит Бог, приворожила, змеюка подколодная. Околдовала, ведьмино отродье. И как терпишь?! Чего ради!

А Толик молчал и усмехался, слушая, как в очередной раз его ровняют с огородом. Но сегодня не выдержал, узнав, что он не только «репей замызганный, баклажан зачуханный», но и «прынц недоношенный». Выскочил из дома и так хлопнул дверью, что посуда в серванте испуганно задрожала. Уже на улице погрозил кулаком жене, подглядывающей в окошко из-за штор, и направился к другу Витьке Кузьмину. Тот как раз дрова рубил для бани. Увидев угрюмого Репьёва, всё понял без слов. Не в первый раз Толик у него отсиживался после Викиных «комплиментов». Молча уселись на лавочку, закурили. Первым прервал молчание Кузьмин.

– Слухай сюда, ты растолкуй мне, недотёпе, с чего она на тебя кидается? Хорошая собака и та без повода не лает, а твоя…

– Заначку нашла в старой куртке. Я её в сарай повесил, грязную. Думал, и внимания не обратит, а она выстирать вздумала, вот и вляпался.

– М-да, знаю твою чистюлю, в её сараях чище, чем в конторе. Натурально. Всё равно, слухай сюда, надо твою проучить. Всё, достала. Пора указать, кто в доме хозяин.

– Кулаком, что ли? Уже пробовал, не помогает.

– Зачем кулаком, это аттавизьма – кулаком. Надо по-современному, интеллигентно, по-тихому, но значительно.

– Пятый год молчу – не помогает.

– Выходит, не так молчишь, как надо, не значимо. Толян! Молчать надо так, чтобы за версту видно было и чуялось!

– Ты что, дров перерубил или на поленьях навернулся? Это какими глазами надо на тишину таращиться, чтобы тебя учуяли, да ещё внушительно?!

– Слухай сюда, а не умничай. Ты Ленку-простынку из Давыдовки знаешь?

– Да кто же её не знает, шалаву давыдовскую.

– Шалава шалавой, а всё бабье при ней. Да и мордашка что надо, и фигурка есть.

– Только совести нет.

– При её позывных этот рудимент излишний. Так вот, сейчас покупаем литру, на меньшее эта стервь не разменивается, и к ней – договариваться.

– О чём? Да если моя узнает, что я у Ленки только у калитки постоял, она не то что домой, на порог не пустит. Три года заставит отмываться.

– Вот и чудненько, вот и гаденько. Знаю я твою чистюху. Ты уйдёшь, а я останусь… для виду. Меня очищать некому! А перед тем как пойти в Давыдовку, Наташке, сеструхе моей, об этом мероприятии намекнём, так сказать. Не забывай, она лучшая подружка Викина. Вот увидишь, не успеем до магазина дойти, а твоя три раза дорогу перебежит!

– И чего дальше? Ну побегает, попылит, толку-то с того…

– Ох, наивняк-ивняк, слухай сюда! Ты, главное, молчи, а всё остальное Вика твоя за тебя сделает. Помиритесь.

– Помиритесь… Бошки она нам с тобой поотрывает и на крыжовнике развесит вместо ягод.

И вообще, почему к Ленке? Что, других шалав мало? Есть кто и за поллитру тебя примет.

– Вот тупень так тупень! Слухай сюда, не про то забота! Нам душу Викину образумить надо! Пусть словами не швыряется! Нам стервь любая – что прореха в заборе. Нам авторитетная нужна, которую наши бабы боятся. Посчитай, скольких мужиков давыдовская простипома с ума сводила? Даже партейные и те сдавались, потому как дело своё бабье Ленка лучше гейшек японских знает. Так сказать, маэстра в койке, понял? И безотказная при хорошем угощении!