Пустота...

Пустота...

Я помню яркое октябрьское солнце, яркое, но уже холодное…Я иду по Виннице не в силах сдержать слез. Они катятся сами. А солнце, оно мрачнеет, свет померк от ужаса, от осознания того, что все, конец. У меня больше никогда не будет мамы… Я сирота, ну почти сирота, осталось совсем, совсем немного, никто не знает сколько этого немного. А ужас от осознания, он накрывает сознание снежной лавиной и страх сковывает сердце, туманит разум. Но плакать нельзя, я сильная, а никто не знает моего горя. Знакомые не знают, папа не знает и мама тоже не знает… Поэтому плакать нельзя. Я иду, глотая слезы и судорожно размышляя о том говорить или не говорить. Вот дилемма то. Мама, она умная, она все поймет, а папа… У папы сердце… Оно может и не выдержать. Лучше пусть не знают, пусть живут надеждой на лучшее. Пусть знаем только я и сестра. Мы молодые, мы выдержим, хоть до конца во все это и не верим.
Она еще сильная, с удовольствием кушает то что я ей готовлю, с интересом наблюдает как возится в игрушках Дима, она еще выходит на прогулки и с интересом рассматривает товары на витринах магазинов, мечтает о том, что кое-что можно было бы и прикупить и обновить интерьер в доме. Мы покупаем тюль в комнату. От неожиданности она теряется и говорит, что не стоит, она всегда так говорит, когда что то покупают для нее и просто так. А я расплачиваюсь и понимаю, что это, наверное, единственная радостная для нее покупка на всю короткую оставшуюся жизнь. Она радуется как ребенок, которому вдруг купили дорогую игрушку, а я понимаю, что это все что я могу для нее сделать пока не началось самое страшное.
Каникулы закончились, я еду в Борисполь. Все делаю просто машинально. Глаза в одну точку и мысли только об одном, можно ли спасти, как спасти и что как я дальше смогу жить без нее. Я смогу, а папа? Как он?

Они приехали ко мне через неделю, ставить дренаж в печень. Я так радовалась что они вместе ко мне приехали и как было бы хорошо чтобы это было просто так, а не по такой страшной причине. Я радовалась, что она увидела мою кухню, о которой я ей столько рассказывала. Я спала на полу рядом с ней, чтобы чувствовать, помочь в случае чего, просто слышать как она дышит и держать за руку. Вставили дренаж, вернулись ко мне домой, Пока везли в областную, я пыталась рассказать,что мы проезжаем, памятники, еще что то. Но ей было очень плохо, она почти не реагировала. Когда вставили дренаж, и желчь стала отходить, то мамочка повеселела, села в машину и сказала: « А вот теперь можете мне все рассказывать и показывать, теперь интересно». Врач научил меня промывать дренаж, рассказал что делать в случае кровотечения и сказал прокапать еще пять капельниц. Еще пять дней она будет со мной…. Я нашла медсестру. Но венки, настолько хрупкие, что попасть в них очень сложно. Очень хорошо помню ту первую капельницу. Две медсестры пытаются попасть, кровь тромбируется моментально, или хлещет фонтаном на простыни, а вокруг бегают дети, Дима истошно плачет, и никак не успокоится, а я мечусь во всем этом кошмаре и хочется просто спрятаться куда то, но нельзя. После пятой капельницы родители собрались ехать домой, мама уже смирилась, что теперь придется жить «с дырочкой в правом боку». Но жить хочется и приспосабливаешься ко всему. А вечером открылось кровотечение. Паника, ужас и паника. Остановили, получилось. А у нее просто навязчивая идея: Хочу домой, хочу сегодня и прямо сейчас.

После еще одной консультации врача и рекомендаций по использованию дренажа отвожу их на вокзал. Ехать не чем. Ждать четыре часа. Бегу искать маршрутку. Беги, Ира, беги. Я чуть успела до отправления, упросила водителя подождать пока я их приведу, бегу обратно, забирать с вокзала, отправляю папу к маршрутке, веду маму сливать дренаж, желчь наполняет мешок быстро, чтобы не пролилась в автобусе. По дороге она говорит: Купи мне сникерс. Мама, болеющая уже столько лет диабетом, просит сникерс. Я купила, я готова была купить Луну, только чтоб ей было хорошо. Маршрутка трогается в сторону Винницы, а я сижу на остановке, вытираю льющиеся рекой слезы и не могу подняться чтобы поехать домой. Боль, она разрывает изнутри на атомы, она настолько сильная, что даже не верится что это можно выдержать.
Они уехали кажется в среду, а в понедельник с Димой я уже была дома в Виннице. Вошла в открытую квартиру, потому что она не могла встать, чтобы встретить меня и обнять, все не так, все неправильно. Она лежит на кровати, пытается еще вязать, и за эти три дня что я ее не видела еще больше похудела. Понимаю, что Дима со своей подвижностью и шумностью будет ей мешать. Собираю, веду к свекрови. Морозный воздух улицы, проблески последнего осеннего солнца. Мне плохо, от бессилия так плохо что хочется закричать на весь мир. Но нельзя. Кричать нельзя и плакать тоже нельзя. Со мной рядом всегда находится кто то кто не знает. Однажды вот так выйдя на улицу, понимаю что я больше никого никогда не хочу любить, от любви столько боли, я никогда не хочу ничего чувствовать, ни любви, ни радости, ни печали… Ничего… Так спокойней. Кирпичиками обкладываю мысленно свое сердце, скрепляя цементом безразличия, чтоб не разорвалось… Но оно еще чувствует, ему больно. Не думать о боли, не думать, не думать!!!

Продлить жизнь, когда ее почти не осталось, за это не хочет браться ни один врач. Мы везем ее в реанимацию. Одеваем. Она настолько слабая, что не в силах делать хоть что то самостоятельно, но стоя еле еле в коридоре еще возмущается, что ей некрасиво надели шапку. Моя мамочка, моя всегда красивая мамочка, даже такая, она должна быть красивая, самая красивая!
Она лежит в больнице, я готовлю еду два раза в день, бегаю по магазинам, покупая все самое лучшее и два раза в день езжу к ней. На автомате, без чувств, так надо. Я ловлю каждое мгновение проведенное рядом с ней, я целую ей руки. Самые лучшие в мире руки. Самые добрые и самые заботливые. Я промываю ей дренаж, потому как медсестры в реанимации с ужасом смотрят на эту штуку и не знают с какой стороны к ней подступиться. Меня пускают в реанимацию уже как свою. Маму капают, ей становится легче, но обстановка реанимации угнетает. Девятнадцатилетняя девочка в боксе без сознания уже который день, родственники неусыпно дежурят под дверью, держа в руках кучу икон и библию. Девочка умерла. Умер и мужчина, который лежал рядом с мамой на соседней кровати. Его все пытались спасти, а он вырывал из себя капельницы и в конце концов умер. Смерть вокруг, а я еще верю, что нас она не коснется…
Мамочке стало легче. Она уже сама ходит. Ее выписали из больницы. Выписали домой. А я понимаю, что больше никакая больница не согласится ее взять если станет хуже. Сахар прыгает как сумасшедший. При таком уровне сахара люди впадают в сахарную кому и больше не просыпаются. А мы боремся, колем инсулин, меряем каждый час. Эти исколотые пальцы.. Эти худенькие исколотые пальцы… Страшно смотреть. Я сижу на полу и колупаю спицами начатое мамой вязание. Ажур никак мне не поддается. А я упорно колупаю, чтобы она видела и радовалась. Получилось. Мама, у меня получилось! Я смогу! Она рада. Говорит: я знала, что у тебя все получится.
Но она слабеет, не по дням о по часам. И радует только одно, что ей не больно. Папа понимает что столько уже сделано, а лучше не становится. Я сажу его на кухне на стул, обнимаю за колени и говорю, что это уже все, конец, что наша полуторомесячная борьба настроена только на то чтобы облегчить боль, чтобы не мучилась. Он так кричал! Как раненная птица. Кричал и плакал… Но мне плакать нельзя. Я самая сильная и старшая. Плакать нельзя, мама увидит и огорчится, плакать нельзя…
Все хуже, все слабее, три скорых за сутки, три скорых и участковый врач. Где то часов в пять утра она заботливо отправляет меня спать. «Иди, ты совсем со мной замучилась, поспи.» Я иду спать, а папа сидит у ее кровати. Заставляю себя уснуть, потому что понимаю, что утро ничего хорошего не принесет, а силы еще ой как понадобятся.