пыль

пыль

в кулаках куколки не вылупленных пленных;
не взятых, и озябших, и просящих хлеб.
и на послед, и на расстрел послеобеденных мещан;
я этот плеск, и лязг, и выстрел всегда буду навещать.

- Мне пора, я пошёл. - Клим встал, покачиваясь, устало вырезал взглядом себе траекторию отхода отсюда. Попросил счёт у молодого бармена, уже такого заросшего полуседой щетиной по одутловатым щекам, будто там хранятся в оболочке скорлупы хрустящие запасы на зиму. Но, скорее всего, там копились гнилые зубы и плевки с изжогой и горечью. Словно резко тормозящий хоккеист набросал ему на лицо эти ледяные осколки снегом и морозцем. Клим вытащил из кармана потрёпанную бумагу, смоченную его потом, и передал на стойку. Бармен медленно расправил купюры, кивнул и тут же стал посторонним.

- Ну, давай, - протянул мягкую руку полузнакомый по барной стойке. Клим потрепал его кисть.

Этот кареглазый мужик привлёк его внимание, когда начал, как не в себя, жрать сладкую густую водку с переизбытком глицерина. Как его звали, Клим позабыл. Позабыл сразу же при знакомстве. Зачем запоминать, ежели никогда больше и не вспомнишь. С тем он двинулся к выходу, тяжело дыша, собирая воздух и выталкивая перегар, оседающий на предметах. Входная дверь никак не давала себя поймать за ручку и уныло напоминала ему вялый член. Он протягивал свою крошащуюся пальцами пясть к ней, желая высвободится, дёрнуть на себя, уйти, выселиться отсюда насовсем, но не попадал. В эти моменты его охватывала и обволакивала деревянная паника из просаженных пней в голове, пней, корчёванных из него наружу, пней седалищных, пней растопыренных, размочаленных вниз. Эта пробка в ушах от визжащей музыки трамбовала голоса повсеместных светских бесед, проникая в мозговую плоть, как грязная ладонь в стеклянную банку маринованных опят.

При входе в бар назревала ссора молодых особей. Один, пытаясь увеличится в объёме, широко расставил ноги, да размахивал руками с перепутанными пальцами. Его пытались успокоить, но куда там! Клим прошёл мимо, достал сигарету и глубоко затянулся. Сразу же его вежливо попросили закурить. Он принял запрос, вытащил сигарету, будто извлёк занозу, и протянул просящему. В кишках копошилась тревога, червиво вытираясь о его внутренности.

Сегодня он проиграл пару тысяч. Сначала поднял полторы, вошёл в азарт, набрал, казалось бы, надёжных экспрессов, которые растаяли через пару часов. При этом ещё пару тысяч пропил от волнения и от не терпеливого ожидания. Его то бросало в горячку, то в холодный пот, то в сортир выливать эту побочку эмоций, не попадая даже в их широкий унитаз, ухающий и урчащий. Потом его рвало туда, ворошило всем, что оказалось внутри. И каждый толчок из желудка выталкивал склизкую массу, обёрнутую в нагар, словно из немытой сковородки, пройдя абразивом по горлу. И это горло, будто забитая раковина, отвергало и отрыгивало, и оставляло всё это где-то в зобу: эти крошки, куски, чаинки, жёваную колбасную кожуру. Они мешают дышать, будто гайморитная пробка, грудная жаба, лютый студёный страх. И теперь уже рвота, как слепая моль из шкафа, разлеталась и в самый центр унитаза, и на его обода, и мимо. Несясь из него скользкой мешаниной горечи.

Было ещё не поздно, и фонари не горели. Высушенный воздух вперемежку с городской пылью скрёб ноздри и горло. Навстречу надвигались жилые дома с ячейками окон, заляпанными вязкой жёлтой мазью, стекающей с лупоглазых ламп на потолке. На остановке два грибника в одежде защитного цвета, с корзинами, закрытыми газетами сверху, молча пялились в даль, выгибая шеи и выжидая автобус.

Наконец тот подошёл. Клим и грибники поднялись в салон. В окнах отражалась обжитая до вони внутренность. Флегматичный водитель надолго задерживался на остановках, зазывая пассажиров, терпеливо пережидал светофоры, насаженные по всему городу, как скворечники на берёзе. Наконец автобус вздохнул. Клим вышел. Автобус выдохнул им и пополз дальше. Клим быстрым шагом засеменил к дому, поднялся на свой этаж, открыл дверь.

Черви в кишках заворочались, уплотняясь в узлы, больно бодая изнутри наружу. Клим завёл будильник, разделся и, не включая свет, прилёг.

Он пытался спать, то проваливаясь в не явь с причудливыми видениями, яркими и нелепыми, как попугайские наклейки на холодильнике, то выгребая себя оттуда судорогами на всё тело. Сердце колошматило так, что спать приходилось на правом боку, отчего затекла рука. После долгих и безуспешных попыток заснуть, он приподнялся и взял смартфон. Тот долго отказывался принимать его потный, как роса на паутине, отпечаток. Клим выругался, поводил по экрану пальцем. Сразу не получилось, руки трясло. Наконец экран посветлел, показались цифры: ноль два: двадцать четыре, как хоккейный счет команд из разных лиг. «Спать еще больше трех часов.» Подумал Клим. А спать ему не хотелось совсем. Однако, если встать сейчас, то будет так ломать, что придётся сдохнуть или выпить. И даже, если отпустит, после нескольких глотков, то только на пару часов. А потом опять и опять будет накатывать. И тогда добро пожаловать на работу, с посталкогольным запахом, сторонясь всех дёргающихся по ветру крысиных морд, чего хотелось в последнюю очередь.

«Нет, лежим». А лёжа сердце не так бешено и мстительно колотится колыбелью в тесной комнате. Да, лёжа проще всё это переносить плывущим в сновидения сознанием, которое окружает то, что в нём сейчас, по всему телу и вне его.

Клим открыл глаза и посмотрел в окно. Там уже что-то пытается рассвести, красно проявив бежевую стену напротив, с окнами навыкат, наглухо зашторенными. Он знал, что над ними будет вытаращенный чердак, заправленный в окоём стеклянной амбразуры. Ещё выше бликовал покатый свод крыш, который выпускал вытяжные трубы наружу. На трубах примотаны податливой проволокой бесполезные раскоряченные антенны с оборванными шнурами и путанной оплёткой. Как старые зубные щётки, во все стороны ловят и отдают сигналы, не нужные никому. И сердечник с этих шнуров, словно выпавший от жары собачий язык или елда, выдвигался змеино на него. И оплётка обволакивала ползучей кожей, переваривающей этот мир фасеточный, как у недобитой осы.