"Татуаж"

"Татуаж"

Театр современной драмы и комедии "Татуаж" давал премьеру "Белоснежки и семи гномов". Такое событие нельзя было пропустить уже потому, что анонс драматической комедии удивлял тем замечанием, что гномы НЕ будут голыми и… многоточие. Надо сказать - современный театр "Татуаж", как и многие ему подобные, любил вольные трактовки классических произведений, но мой знакомый - второй режиссёр "Тату", Пьетри Бруа - в миру Пётр Брудершафт, а в кругу однокашек - Петька Брудер, ненавидел штампы и стандарты с детства, и был особо оригинален в изощрённости коверкания первоисточника. Критики "Театрального журнала" нарекли его Мутабором, а народ - Весёлым придурком. Те и другие ругали беспрестанно и ходили неизменно на его спектакли, смеялись, плевались и с чувством морального удовлетворения расходились по набережной в обсуждениях лицедейства. Я не был ханжой, но Петькины творенья обходил стороной. Мне вполне хватало его в редких встречах за случайными застольями друзей и в народных пересказах Петькиного образа жизни. Фамилия давала однозначный ответ, что предок Петьки не был ни физиком, ни ядерщиком, ни писателем, ни прозаиком - он кутил и мутил.
Пьетри жил здесь же на набережной Рево с балконом выходящим в парк на другой стороне реки и строго на восход, что породило в нём философию единения с Солнцем, основным постулатом которой было ежеутреннее обнимание со светилом всем телом на всём балконе. Мнение бога Ра его не сильно интересовало, мнение прогуливающихся по парку хозяев собак тем более, а потому каждое утро на восходе солнца те парковые деревья, которые были более гибкими - клонились от стыда к земле, а вековые просто прикрывались ветвями, когда влюблённый в Солнце Пьетри распахивал на балконе и руки, и тело, встречая космическую часть себя. Белочки селились в дупла восточной стороны, так же поступали и птицы, дабы растить потомство не опасаясь падения нравов и просто падения с веток при виде Петьки. 
Солнце долго упиралось, пряталось за тучи, задерживалось за горизонтом, но рано или поздно всё же бросало свои лучи на придурковатого любовника и начинало щекотать его своим теплом. Срам на всю галактику! Но микрокосм со странностями неподвластен всемогущему макрокосму. А раз так, то все земляне видели на восходе красное от стыда лицо Солнца, а жители нашего города ещё и причину. Ну, а судя из того, что Солнце краснеет и на закате, можно сделать вывод, что где-то вдалеке живёт ещё и придурок, провожающий светило на покой… Тяжело быть всевидящим!
Здание театра было выполнено из чёрного стекла в виде ломаных во всех плоскостях линий, что по мнению архитектора символизировало поклон пьеро. То была загадка для потомков, ибо найти пьеро пытались многие как на фасаде, так и за ним, но тщетно. Искал и я, но находил лишь росписи местных авторитетных голубей и неподдельный интерес к фантазии зодчего. Однако само здание было великолепным и являлось неким антиподом мосту влюблённых, расположенному в конце квартала вниз по течению. Они были неким инь и ян для даосов, которых в городе было два; и ян и инь для всех остальных, потому что в отличие от восточных философов мы-то знали, где реально находится тёмная сторона, о которой не знал Лао Цзы.
Набережная радовала нас и наши сердца своей осенней красотой. Было тепло, но отдельные деревья, чувствуя приближение некоторой сероватости и прохлады поздней осени, украсили своими разноцветными листьями поверхность каналов Рево. Мы любовались абсолютно всем вокруг: редкие белые и бусовые облака бегали тенями по мостовой, голуби старательно разукрашивали памятник Гюнтеру в цвет проплывающих облаков, по реке плавали лодки с такими же как мы влюблёнными, а меж опавших жёлто-красных кленовых и платановых листьев вальяжно двигались белые лебеди, не обращая внимания на горожан и приезжих. Мы радовались этому городу, где каждый дом говорил нам о неспешности жизни и скоротечности времени, над которыми парим мы - влюблённые и опьянённые друг другом.
К театру мы подошли от кафе "Плюмаж", где насладились парой марочино с бомболоне в милой беседе об Италии, в которую она безусловно поедет и, подозревалось, без меня. Хотя нет, почему же без меня? Портофино - это хороший выбор для леди, в которой смешались скромность, задор, жизнерадостность и ощущение некомфортности в шумной толпе и романтического художника и поэта, коим являлся я. Шоколад вытекал из пирожных и мы смеясь подхватывали его на губах друг друга. Это вызывало нашу обоюдную нежность и нескрываемое восхищение посетителей и гуляющих по набережной пар. Мы на это потратили полтора незаметно пролетевших часа. Судя по выточенной из сандала фигуре леди, она даже переела, но я остался сыт лишь душевно и эмоционально просто от общения, а пироженки в меня просто провалились, как в мусоропровод. Хотелось бекон! Но это даже желание могло вполне поломать всю идиллию лёгкости и чувства влюблённости, а потому я быстро выбросил эту мысль туда же в мусоропровод - стало сытней.
У входа толпился разношерстный люд. Чёрное ломанное зеркало фасада наполовину закрывала премьерная афиша "Белоснежки". Это выглядело зебровым контрастом, то есть вот оно - кристально чистое и бескрайне белое опоясывает чёрную суть человеческого бытия, запечатлённую в трауре металла и стекла. Эта высокоморальная мысль зрела в моей голове на расстоянии выстрела к театру, но по мере приближения на простынной афише проявлялся в своей красе "неординарный" Пьетри. Подойдя со своей половинкой по левой стороне набережной к театру я понял, что всё на своих местах: Рево течёт вниз, мост влюблённых, видневшийся вдали излучает своей хрустальностью маленький рай на земле, а "Татуаж" остаётся центром демонизма и расшатывания моральных устоев общества. Афиша выглядела весьма неординарно. На белом фоне виднелись: пальмы, туземцы, "Баунти", ошалевший тукан и, почему-то кенгуру. Во всём этом бедламе о смысле спектакля говорила лишь сама Белоснежка, которая по непонятным нам причинам не претерпела перемен и предстала в классическом для сказки образе - это настораживало!..