Рассказ моего друга

Рассказ моего друга

Однажды мой друг, захудалый писатель, сказал мне:

-Послушай, - он нервно курил и покусывал розовые губы. - я в отчаянии. Позарез надо, понимаешь? По-за-рез... Так что до завтра, ну, хотя бы наметки... Хоть какие. Чтобы с неизвестной стороны, даже мне. Идея, говоришь? Хрен с ней, надо будет — выдумаю. Мне какая-нибудь история, да поживей... Мораль? Такая же ерунда, придумать — это не сложно. Не знаю просто, что именно.

Мой друг, захудалый писатель, остро нуждался в рассказе. Сильно ли отчаялся он, что пришлось обратился ко мне? Безусловно. Я ведь, как бы так попроще, жизнью живу скучной. Ни интриг, ни предательств, ни (почти) женщин. Маленькая жизнь, да человек невысокий...

Мой друг говорит: не существует неописываемого. Он утверждает, что описать можно взмах крыла бабочки, очередь или утреннее мочеиспускание как нечто захватывающее. Он начитался таких рассказов у других писателей, попорядочнее. Говорит, что главное в рассказе — вовсе не сюжет, не внезапная концовка или размер. Он утверждает, будто бы даже посыл неважен, тема, идея. Когда же я спрашиваю его, а что важно — он загадочно дергается и отмахивается.

-Понять, - обычно он поднимает палец кверху. - всегда можно понять, рассказ перед тобой или халтура. Что говоришь? Нет, это должен быть именно рассказ. Про взмах крыла — халтура, потому что не трогает... Да-да, не смешно. Вот мне по-за-рез нужно написать вещь стоящую, нужную миру, живую. Всех опросил — не то... Только ты помочь можешь. Что? Ты трогал крыло бабочки? Не смешно, Саня, ну совсем... - он убийственно качает головой. - маленькую идейку, подсказку...дальше-то я сам уже как-нибудь... Ну и что? Как будто ты все мне рассказываешь! Что, правда всё? Значит, дурак. В мужчине должна быть загадка даже от себя самого. Ну пожалуйста, Саня, ну прошу же, ну хоть подумай... Накинь варианты до вечера, накидай, может чего и выйдет... Затем, Саня! Надо — значит надо! Не нуди...

И я, не будучи не только захудалым, но и никаким писателем, пожимаю плечами, совсем ни капли не паникуя. Написать рассказ — так просто подав идею... Что же, можно. Настроится только надо. Выбрать темы интересные какие, понять, чего может быть интересным, а чего — нет. Я наскоро окидываю свою жизнь, созерцаю ее — людей, события, вещи. Можно про Людмилу. Не полячку, другую, тоже вполне себе тема. Но мой друг попросил о себе — это обязательное условие... Про работу? Про путешествие на метро? Про отдых в горах, встречу одноклассников. Как микрофон однажды работать перестал. Опять же — про будни и вечер пятницы...

Тем, кстати, много, если верить моему другу-писателю. Миллионы в одной секунде. Он объяснял, как это происходит: он садится и смотрит на стену, пока не замечает в ней что-то, хотя там ничего и нет. Потом он чешет нос и переводит глаза на будущий носитель текста. Выводит ручкой, карандашом или пальцем по клавиатуре первую букву или же название какое, смысл которого непонятен. Ну и пошел, пошел, разгоняется... Я, к слову, читал его рассказы — и он не врет, тем действительно много. Он писал про художников, ни черта не умея рисовать. Про джазовые концерты, хотя джаз от блюза хрен отличит. Про замерзающих в маленьких сибирских двориках. Про тяжелые будни автомойщиков. Про то, как в космосе горит огромная свеча, а Бог решает прожить жизнь тинейджера и в итоге отбирает у мальчишки послабее телефон... в общем, много тем. Но в каждой есть некая общая закономерность, в любой теме, пусть даже и самой фантастической — мой друг-писатель пишет о Людмиле.

-Литература... - мечтательно говорит иногда мой друг. - есть лишь некая система, особенность восприятия. Но настоящая. Не схалтуренная, Саня. Взмах крыла, ну ты и прицепился... да пусть даже и этот чертов взмах! Если настоящий — пусть будет, а понять всегда можно, что он настоящий. Как бы так, попроще... Читая великих, всегда есть маленькое словечко или знак, которое говорит о таланте, жизни. О неискуственности. Вроде меня, ну, в том, про перелеты. То кресло не давало мне покоя и словом «неудобно» я...понимаешь? Понимаешь? Нужно истинное... а у меня ничего не осталось. Кажется, выгорел; рассказ нужен уже завтра.

Мой друг написал больше ста рассказов — он гордится этим. Тем, как «заглядывает за занавеску», что бы это ни значило. Но мой друг даже наверное не отдает себе отчета, что он пишет о Людмиле, обладаю которой лишь я. Он пишет, подразумевая макароны с сыром, мои фирменные. Вино и красный перец, ни разу об этом от меня не слыша. Про ее выпадающие от стресса волосы. В каждом словечке, в каждой фразе — Людмила. Он нарочно не использует ее имени, ну а я никогда не спрашиваю — почему; бывает, что он использует два одинаковых женских имени в одном предложении, подразумевая разных женщин. Но он подразумевает Людмилу — и дважды. Мой друг написал больше ста рассказов, я прочитал их все, а Людмила — ни одного; моего друга-писателя она почему-то не любит и не хочет о нем совсем ничего слышать.

-Сладко, сладко, я облизывал губы и мне было сладко — а ведь я всего лишь подобрал это удачное «ланцет», «равнодушие» и «систематика», связав этими тремя маленькими самостоятельными словцами такую несвязную прежде мысль, - хвастается иногда мой друг. - Понимаешь, Саня? Это рассказ. Это вольность мысли — я пускаю ее в пляс, и от этих па, от этого дивного фокстрота под шум барабанов мне сладко во рту, вот что это такое, этот мой рассказ! Ах, как же он, бляха, удачен! Какой неутомимый герой, попадающий в круговорот лжи, обмана и с ловкостью из него выбирающийся! Как же хорошо... - сверкает глазами мой друг и в сердцах хватает меня за плечи. - быть живым, писать, и создавать что-то удивительное!

Мой друг очень любит сам себе противоречить, называя это «творчеством по себе». Он говорит о том, что противореча, узнает себя лучше, ибо сомневается, а никак иначе нельзя себя познать. На мои контраргументы он не реагирует; он мечтательно закатывает глаза и почесывает нос, в одну секунду говоря о величии, в другую — что только сюжет играет роль в рассказе, ничего больше. Когда же я мягко, не травмируя психику своего друга-писателя, напоминаю о иных его словах, он взрывается.