Рассказы Чумы (переиздание)

Пролог

Кто старое помянет — тому глаз вон, а кто забудет—

тому оба.   

(старая русская пословица)

Тик-так, тик-так. 

Стрелки, дрожащие в дешевой синей пластиковой коробке, отстукивали время привычным, монотонным ритмом. Между шторкой и окном противно зудела мелкая муха; звон её крыльев ввинчивался небольшим, тупым штопором в уши. 

В остальном царила гулкая тишина. 

Длинная, желтая стрелка дотронулась до двенадцати; младшая сошлась вровень с ней. Глухой, жаркий, полуденный час; знойное солнце печет даже сквозь темно-коричневую портьерную ткань. 

Пленница наконец вырвалась на свободу, взлетела под потолок, и, нарезав там несколько счастливых кругов, опустилась на крепкую, сильную руку, расслабленно лежавшую на мягком подлокотнике. 

Брань вяло стряхнул надоедалу прочь. Мушка, однако, оказалась не из робких; покружив немного поодаль, вновь приземлилась на удобный аэродром, на этот раз точно угодив в центр ладони. 

Всадник мгновенно сжал кулак, открыл глаза, приподнялся. С наслаждением встряхнул насекомое — муха истерично забилась внутри внезапной ловушки — и резко прихлопнул его об колено. На темно-бордовых брюках размазалось едва заметное пятно; маленький трупик, кувыркнувшись в воздухе, упал на старый линолеум. 

Один щелчок пальцами — и крохотные жужжальца вновь заработали в полную силу. Брань возмущенно уставился на меня. 

Мой названый брат не любит, когда ему перечат. 

… 1618 год. Столица Чехии встретила нас во всеоружии: великолепные замки и недовольная аристократия — на фоне намечающейся религиозной свары. 

Глад поручил нам состряпать небольшую заварушку на приеме у Фердинанда Штирийского. Столетнее правление династии Габсбургов к тому времени уже порядком всем надоело, поэтому достаточно было лишь поджечь набросанную чехами охапку дров. 

И Брань, разумеется, отличился. 

Никто так и не понял, зачем ему потребовалось обниматься с графом Турном — последний очень сильно удивился, внезапно узрев на пустом месте сразу двух всадников. Зачем нужно было пить столько молодого, мутного, шипучего чешского вина. Зачем нужно было ухлестывать за красивыми, но явно замужними дамами, посетившими прием. 

Братец только отмахнулся — ничего, мол, вы не смыслите в масштабах катастроф. 

Истинные масштабы катастрофы мы узрели, вернувшись к Гладу, преспокойно устроившемуся в то время в Лондоне. Никогда — до и после того случая — не припоминаю, чтобы он был в таком бешенстве… 
А потом разразилась Тридцатилетняя война. 

… Всадник повторно отправил на тот свет напрасно ожившую бедолагу, и, погрозив мне кулаком, потянулся за огромной стеклянной кружкой, по бокам которой стекали хлопья пенного пива. Кроме любви к сплошному безобразию, Брань еще очень уважает алкоголь — в разумных, как он говорит, количествах. (Хотя самого Брань разумным еще не видел никто — мне, по крайней мере, не доводилось). 

Молчаливая перепалка на миг привлекла внимание старшего. Он покосился на меня, сдвинул брови в сторону мухоненавистника, и, убедившись, что все в порядке, вернулся к чтению оригинальной классической английской литературы.  

Глад всегда отличался строгостью по отношению к себе. 

…1589 год, Кведлинбург, Саксония. 

Обычно мы всегда следовали за Гладом: каким-то чутьем он знал, где следовало устроить очередную катастрофу, а где её не допустить. Первое случалось чаще; но в этот раз нужно было поступить наоборот. 

Под угрозой оказались жизни почти полутора сотен местных жителей. Не то чтобы наш старший так любил приговоренных к сожжению на костре или покровительствовал ведьмам и колдунам: беда в том, что казнь одной из них могла серьезно нарушить Равновесие. 

… Тогда мы не успели. Глад вытащил из ещё горящего костра мертвое маленькое тельце. 

Потом долго молча стоял и смотрел, как ложится на иссохшую землю седой пепел от полыхающих дров; как зловеще стреляют в темное небо огненные искры; как заваливаются набок черными головешками наспех вкопанные столбы. 

Брань вечером напился вдрызг; мне не спалось всю ночь. Старший же наутро встал свежим и бодрым: разве что чуть немного бледнее обычного. И немедленно объявил, что снова едем — и снова на другой край света, исправлять ситуацию. 

К счастью, в личных вопросах Глад отличался меньшей педантичностью — иначе вряд ли Брань так долго бы нес свою службу. 

…Громко стукнул стакан, приземлившийся на стол цвета несвежего сыра — это не выдержали нервы у хозяина квартиры, Коляна. Кажется, именно так он представился на заправке — словно передавая привет из бурной российской действительности девяностых годов. 
Неудивительно, что он так ежится и поминутно прикладывается к кофе. Совсем рядом с ним, вплотную придвинув стул, сидит мой третий брат — Мор. 

Мор молод — моложе всех остальных, и потому часто совершает глупости, неподобающие всаднику. Он разряжается в пух и прах, старается во всем подражать Брани и ведет себя порой чересчур развязно. И в то же время неподдельно восхищается Гладом — мгновенно притихая, стоит тому чуть прищурить глаза. Но ни уважение к старшему, ни подражание красному всаднику не приближает его ни на один шаг к заветной цели — стать абсолютно таким же, как мы. 

Возможно, брать его было ошибкой. Так думает Брань. 

Возможно, он себя еще проявит. В этом уверен Глад. 

Мне, честно говоря, все равно. 

В самом начале знакомства он раздражал. Но даже всадники ко всему привыкают: свыклись и мы с неожиданным пополнением, свалившимся нам на голову июльским тополиным пухом. 

И, наконец, я.  

Четвертый всадник Апокалипсиса — Чума.