Равные среди равных

Равные среди равных

Небывало жаркое, пронизанное суховеями, задушенное пыльными вихрями лето, шло на излёт. Лопалась от пекла земля, пожарами схватывались леса, бесноватые с папертей пророчили миру гибель в негасимом огне. Предсказаниям верили, но последние числа августа принесли заволочь серых, нахмуренных туч, холод и мелко секущий, надоедливый дождь.
Пантелейка Раздетов ёжился и подпрыгивал нахохленным, озябшим воробушком. Небо сочилось влагой, лапти промокли. Война с Бонапартой не складывалась. Ждали схватки с французом, боя лихого. Вместо этого, московское земское ополчение вторую неделю взбивало дорожную пыль. Без малого две тысячи мужиков. Навстречу летели худые, заполошные вести. Пал Смоленск. Русская армия отступала. Длинной змеёй ползли пехотные полки, солдаты были неразговорчивы, злы. Вереницами тянулись кавалерия, подводы с ранеными и грозные, отливающие медью орудия. Слышался далёкий гул артиллерии. Вечерами над горизонтом вставали столбы косматого дыма. Третьего дни, на дальних холмах появились силуэты всадников.
- Хранцузы. Хранцузы, - шептались мужики, крепко, до рези в пальцах, стискивая топорища и пики.
- Свёл, Господь Бог.
- Трусят, сукино племя. Нейдут.
- Пусть ужо сунутся.
Французы покрасовались для виду и растворились в пелене пролившегося дождя. Вчера впервые увидели пленных. Пантелейка расстроился. Представлялся враг ему исполинского росту, со страшными, кровожадными рожами, а тут люди как люди: уставшие, перепуганные, многие босиком, ну разве мундиры цвета другого. Росту обычного, большинство вовсе хлипкие – соплёю перешибёшь. Орали им непотребства, хохотали, тыкали пальцем, оказался противник вовсе не страшен. Почему бежит армия оставалось гадать. Солдаты винили предателей-генералов.
В ополчение Пантелейка угодил, вытянув жребий. В июне пришли слухи о невиданном нашествии стоязыкой орды. Взволновался народ. Император Александр повелел собирать ополчение. Помещики покумекали - выделили по ратнику с десятка душ крепостных. Отряжали ненужных в хозяйстве людей – калек, престарелых да немощных. Кто, в своём уме, крепкого крестьянина перед уборочной даст? Да и помнили баре опыт 1806 года, когда ополчение, вместо роспуска по домам, загребли на постоянную службу, нанеся помещикам невосполнимый урон. Ну а чтобы войско уж вовсе потешным не выглядело, разбавили толикой сильных, молодых мужиков. Среди прочих, выудил Пантелейка из мешка костяную бирку, завсегда он удачливый был. Обрадовался. Рвать спину на барина не дюже охота, а тут можно мир и людей посмотреть, себя показать.
Одели ополченцев в суконные, серые кафтаны, штаны, и картузы. Сожгли завшивевшее, измызганное рваньё. Подтянулись мужики, приосанились, стали похожи на войско. Вооружились с бору по сосенке, кто чего из дому взял – топоры, вилы, колы. Пантелейке вручил отец тяжёлый ребристый кистень на короткой цепке, с гладкой, захватанной рукоятью. С кистеньком тем, Пантелейкин дед – Фомка Раздетов, разбойничал на большой дороге, промышлял душегубством, опосля примкнув к христопродавцу и татю, Емельке Пугачёву. За дела те был осуждён к вечной каторге с урыванием носа, а семью его – жену, с малыми ребятишками, запродали графьям Иверзевым, в вечное пользование. Легко отделался дедушка Фома. Пантелейкиному батяньке было тогда шесть годков, помнил он, как рубили на площадях мятежные головы, и от Казани, вниз по Волге, пускали плоты-виселицы с насмолёными мертвецами…
Шло ополчение, сбивало лапти и сапоги. А сегодня, едва забрезжил рассвет, выстроились полки на меже широкого поля.
- Бою быть, - гомонили мужики.
Позади, над пышными левадами развесистых тополей, оплавленной свечкой вздымалась колокольня Колоцкого монастыря. С верхотуры, тяжёлым надрывом лился набат. Перезвон кружил стаями воронья, стелился по полю, нырял в яры и распадки, терялся в далёком лесу. Правее зеленела мундирами пехота. Полуденное солнце вспороло низкие облака и яростно заискрилось на кончиках сотен штыков.
Пантелейка закрутил головой. Со старой смоленской дороги, из леса, валом валила конница, пестря разноцветьем флажков и знамён. Всадники полноводной рекой обтекли стоявшие на пригорке орудия. Первым, на молочно-белом, горделиво ступающем жеребце, ехал высокий, седой офицер. Зарябило у Пантелейки в глазах от золотого шитья. Не молод офицер, открытое, смелое, обветренное лицо избороздили морщины, усталые тени легли под глазами. Неужто Кутузов? Следом целая свита.
- Подкрепленье нам, - веско сказал стоящий рядом, тощий мужик. – Будет полехше.
Навстречу всадникам, колобком выкатился отставной капитан Яхонтов – командир Пантелейкиного полка. Был капитан стар, однорук и хром, за полком ездил на бричке, а ополченцев кликал любовно «орёликами». Пантелейка жадно вслушался в разговор.
- Батюшки, ты ли это, Фёдор Иванович! – удивился расшитый золотом офицер.
Яхонтов подобрал пузцо, козырнул и отчитался:
- Так точно, ваше превосходительство! Командую двенадцатым полком московского ополчения!
- Неожиданно приятная встреча, - золотой повернулся к свите. – Добрый знакомец мой, рекомендую. Помнишь, Фёдор, Кинбурнскую баталию?
- Как не упомнить, ваше превосходительство! Ух жарко было!
- Старый плут! – офицер, смеясь, погрозил пальцем. – Мы, значит, турков сечём, шрапнель хлещет, берег мертвецами завален, глядим - Яхонтов-хитрец, руку отбросил и лежит себе, отдыхает! Рад тебя видеть! Французский авангард от нас в пол версте: пехоты полка три, драгуны и артиллерия. На ополчение ляжет главный удар. Я с казачками буду за тем вон лесочком! Как Фёдор, выдюжат мужики?
- Не подведут! – Яхонтов повысил голос. – А, орёлики?
- Выдюжим! – эхом грянули ополченцы. Пантелейка тож заорал, и сконфузился, дав от нервности петуха.
- Бонапарт прёт в силе великой! – привстал на стременах офицер. – Нам его пускать не возможно! Придётся пострадать за отечество! С Богом!
Группа офицеров отделилась и рысью пошла к близким, поросшим лесом холмам. Масса кавалерии замерла. Пантелейка, при желании, мог тронуть ближнего всадника.
- Донцы, - шепнул на ухо Фрол Лоскутков, Пантелейкин односельчанин.
Были всадники как на подбор усаты, в тёмно-синих мундирах и высоких меховых шапках с малиновым верхом. У каждого ружье, сабля и длинная пика. Лошади фыркали и переминались, кося удивительно красивыми, большими глазами. Несло табаком, пылью и едким конским потом.
Пантелейка, одолеваемый любопытством, подергал конника за штанину с алым лампасом и тихонько спросил:
- Дядечка, а дядечка.
Всадник неохотно свесив чубатую голову, глянул, как на блоху и проворчал:
- Ну чего тебе?
- Дядечка, - осмелел Пантелей. – Ты мне скажи, этот, на белом коне, в золоте весь, сам Кутузов?
- Кутузов? – лицо всадника тронула полуулыбка. – Нет брат, выше бери - это генерал-майор Иван Козьмич Краснов, самолично. Уроженец станицы Букановской, службу начинал рядовым при матушке-государыне Екатерине, был в ординарцах у Суворова, звание высокое, геройством и храбростью получил.
Оторопел Пантелейка, захлопал глазами. С таким генералом не страшно на гибель идти. Настоящий богатырь из бабкиных сказок.
- А вы чьих будете, бородачи? – ехидно осведомился другой всадник. – Богадельня, где рядом, распущена?
Понеслись смешки и подначки.
- Ратники мы! Ополченье! - наперебой загалдели мужики.
- Казачий московский полк, - пискнул Пантелейка, упомнив, как величал их престарелый барин на построении.
- Ка-азачий? – удивился чубатый. – А ты, выходит, казак?
- А то кто? – подбоченился Пантелей.
- Мужик ты сиволапый, голь перекатная. Казаком народиться надобно, понял? – и с размаху перетянул Пантелейку витой плетью через плечо. Послал коня боком. Отлетел Пантелейка, как ошпаренный, навернулись на глазах горючие слёзы. Не от боли, обида взяла. Секли Пантелейку и раньше, страсть как секли. За провинность большую и малую. По младости работал на псарне: клетки чистил, воду носил, подстилку соломенную менял. Кормил барин жидкой кашей да плесневелыми сухарями. А собак парным мясом. Ну и не выдержал Пантелейка, разум с голоду помутился, очнулся рылом в собачьей миске, жрал не помня себя, отпихивая воющих псов. Всыпали ему за то розг на конюшне, спустили шкуру кровавыми лохмотьями, до кости. Думали, Богу душу отдаст, да была в тщедушном Пантелейкином теле великая сила, через неделю уже ковылял по двору, улыбаясь своей извечной наивной, виноватой улыбкой.
- По домам проваливайте, лапотники! – закричали, заулюлюкали всадники.
- Под копытами неча путаться!
- Аники-воины!
- Ухаха-охохо!
- Чего скалитесь? – хмурясь отозвался старик Прокоп, человек в полку уважаемый пуще офицерья. – Землю нашенскую оборонять мы пришли, жён да детей, могилы отцовские.
- От кого? – зашёлся смехом чубатый.
- Бонапарта заполонить нас решил.
- А вы не хотите?
- Не хотим! Не желаем! – понеслось по рядам.
- Дурачьё, - смёл с лица усмешку казак. – Ладно мы, люди вольные, нам есть, что терять, вы-то куда? Было ярмо помещичье, будет французское, как жили на цепи, рожей в навозе, так и продолжите, хуже не будет!
Ополченцы примолкли, запереглядывались. Упали слова казака ядом в истомлённые крестьянские души.
- Ты это, мил-человек, ехай отсюда, не баламуть, - сжал губы Прокоп. – Мы своим умом живём, чужого не надо.
- Не серчай дед, с горяча я, прости, - поклонился в седле чубатый. – Прощевайте православные, авось ещё свидимся!
Пронеслась зычная команда, казаки развернулись и потекли с поля прочь. Пантелейка захлопал глазами. Как так? Куда же они? Бросили ироды!
- А ить верно, вахлак энтот сказал, - вздохнул во всеуслышание Фрол. – За барей идём головы класть.
- Какие баре, дурак? - секанул озлобевшим взглядом Прокоп. – Мы Отечество призваны защитить, ополченье народное, как в одна тыща шестьсот одиннадцатом! Иль скажешь, князь Пожарский с Козьмою Мининым, тож за баринов воевали?
- Так энто когда было… - пробормотал растерявшийся Фрол.
- А то и сейчас! – назидательно воздел палец Прокоп. – Когда Отечество в опасности, все обиды забудь, испокон веку так на Руси повелось!
Голос старика утонул в тревожном рокоте барабанов и пронзительном пении флейт. По русским полкам прошла едва заметная дрожь. На другом конце поля появились шеренги солдат. Конные упряжки снимали орудия с передков. Походные колонны разворачивались и готовились к бою. Реяли на ветру сине-бело-красные стяги, с навершиями в виде хищных орлов.
Хранцузы, - обмер Пантелейка и крепче сжал короткую пику, волосы на руках встали дыбом и покрылись гуськиной кожей, вдоль хребта пробежал холодок. Ополченцы осенялись крестным знамением, тихонько молились.
- Бах! Бах! – батарея на пригорке окуталась клубами белого дыма. В ответ заговорили французские пушки. Над головой злобно вжикнуло ядро. Пантелейка присел по-заячьи, и тут же пристыжено встал. Французы били по центру русских позиций, туда, где щетинились штыками линейные полки. Пехота в синих мундирах вступила на золотое от соломы поле, надвигаясь неотвратимо и грозно.
- Приготовиться к атаке! – зычный крик полковника подхватили унтер-офицеры.
- В атаку, арш! – срывающимся тенорком заголосил подпрапорщик Измайлов, совсем ещё безусый шестнадцатилетний птенец. Выдернул шпагу, путаясь в перевязи и странной, дёрганной походкой, пошёл на врага. Он не оглядывался. Ополченцы застыли на миг, и пришли в слитное, порывистое движение. Первый шаг дался с трудом. Второй легче. Крепкие, мужицкие ноги, привыкшие к плугу, уверенно и мерно ступали в рыхлую землю. Захрустели под ногами черенья скошенной ржи. Издревле поле это было кормильцем, а теперь придавало им сил. Полыхнула и затрепетала белая хоругвь со святым Георгием Победоносцем.
- Отче наш, Иже еси на небесях! – молитва понеслась впереди и загремела, подхваченная тысячью глоток. Заорал и Пантелейка, вытягивая торжественно:
- Да святится име Твое,
да приидет Царствие Твое,
да будет воля Твоя,
яко на небеси и на земли.
Во рту пересохло. Сердце рвалось из груди. Французы ближе и ближе. Пантелейка, за мелькающими впереди спинами, видел чужие, сосредоточенные, усатые лица.
- Хлеб наш насущный даждь нам днесь,
и остави нам долги наша,
яко и мы оставляем должником нашим,
Ополчение ускоряло свой ход.
- и не введи нас в напасть,
но избави нас от лукавого:
яко твое есть царствие и сила и слава во веки.
Аминь!
Французы остановились под барабанную дробь. «Сейчас вдарят» - понял Пантелейка, испуганно жмурясь. Лишь бы успеть добежать. Осталась сотня саженей.
Грянула ружейная трескотня, навстречу ополчению сыпанул рой рассерженных пуль. Мужик перед Пантелейкой споткнулся и упал. Понеслись крики раненых и умирающих.
- Строй не ломать! – крикнул бледный как полотно подпрапорщик, его резко развернуло и опрокинуло, мундир на груди мок в брызгающей цевкой крови. Остекленевшие глаза, уставились в небеса. Повторный залп внес опустошение и сумятицу. Ополченцы сбились овечьей отарой и тут, из дымных клубов, вырвалась французская кавалерия. Земля пошла ходуном. Нестерпимо и кровожадно блестели поднятые клинки. Пантелейка попятился. Казалось ему, каждый всадник скачет именно по его грешную душу. Ополченцы дрогнули.
- Бежим братцы! – истошный крик перекрыл нарастающий топот копыт.
- Спасайси!
Ратники повернулись и побежали, спотыкаясь, падая, и сбивая друг друга.
Фрол, с обезумевшими, лезущими из орбит глазами, натолкнулся на Пантелейку, дёрнул за плечо и заорал прямо в лицо, разя чесноком и гнилыми зубами:
- Тикай, едрить тя! Посекут всех чичас!
Пантелейка вышел из ступора, бросил копьишко и рванулся, что было сил. «Не уйти, не уйти», - чёртом прыгала в голове страшная мысль.
Кавалерия врезалась на полном скаку. Удар был страшен. Засвистели сабли и палаши. Падали люди. Пантелейка бежал, не оборачиваясь, спиной чувствуя скорую смерть. Французская конница увязала в мечущейся, воющей от страха толпе. Драгуны азартно гонялись за ополченцами, топтали конями и рубили, рубили, рубили, превращаясь в лишившихся разума, пьяных от крови чертей. Следом гурьбой валила пехота, добивая раненых, и выходя основной части русского арьергарда во фланг. Кучка ополченцев сбилась около хоругви и была втоптана копытами в красную, тёплую грязь.
Пантелейка, задыхаясь и сопя, дёрнулся в сторону леса. Навстречу, со стороны отлогих холмов, с гиком и свистом выметнулась русская конница. Впереди, низко пригнувшись к гриве, летел генерал Краснов. За ним, чуть приотстав, рвались в намёте донцы. Упали наведённые пики. Французы, увлечённые погоней за ополченцами, подставили бок.
- Ура! Ура-а! Сарынь на кичку! Круши-и-и!
Топот за спиной нарастал. Пантелейка заорал, и сиганул в неглубокую яму, заросшую бурьяном и сорной травой. Сверху хряснуло, захрипело, на Пантелейку свалился распластанный труп. Скорой тенью мелькнуло конское брюхо, соскользнувшее копыто осыпало край. В следующее мгновение над ямой, с лязгом, рёвом и грохотом, сшиблись кавалерийские лавы. Резанул сырой стук железа, истошный визг лошадей, матерные крики, чужая непонятная речь.
У Пантелейки насквозь промокла спина. Сунул руку, вляпался в кровь. Он забился, засипел с трудом отвалив мертвеца. Фрол. Французская сабля рассекла соседа у пояса, из живота, пузырясь и разбухая, лезли синюшные потроха. Схватка откатилась. Пантелейка осторожно высунулся. Казаки опрокинули и стоптали врага, бой распался на череду скоротечных, яростных рубок. Французская конница отступала, застигнутая врасплох. Донцы разили в спины, окружали отдельные группки, в упор стреляли из пистолей, низали на пики. Поле покрылось телами. Обезумевшие кони волокли застрявших в стременах мертвецов. Французская пехота попыталась построить каре, не успела и лопнула, уступая напору донцов. Люди метались в хаосе и дыму, русские и французы смешались.
Совсем рядом, генерал Краснов, с жутким, забрызганным юшкой лицом, полоснул наотмашь драгуна. Градом посыпались ядра. Одно ударило в бок генеральского, белоснежного жеребца. Конь протяжно заржал и опрокинулся, подминая всадника. К нему бросилась французская солдатня. Пантелейка сдавленно зарычал и рывком вылез из ямы. Не думал он в тот момент о себе. Солдат замахнулся на генерала штыком. Пантелейка подскочил в три гигантских прыжка, и вложил в удар всю свою мужицкую силу, всю свою ненависть. Весело звякнувший кистень раскроил французскую голову, пробив череп как спелую тыкву. Ещё одного успел перетянуть вдоль спины, прикрыл генерала собой, заорал озверело, с воем раскручивая кистень:
- Подходи по одному, ужо угощу!
Был Пантелейка страшен, с ног до головы измызганный кровью и грязью, простоволосый, с перекошенной мордой. Французов осталось двое, они быстро пришли в себя, и полезли, обходя с разных сторон.
«Лучше бы в яме сидел», - подумалось Пантелейке тоскливо.
Резкая боль ожгла левую руку, отмахнулся не глядя, и не попал. Вот и смертушка…
Хрясь! Подскочивший сбоку всадник ударил саблей. Француз захлебнулся багровой жижей, захрипел разрубленным горлом. Второй завизжал и успел отбежать на десяток шагов, прежде чем казак, бросивший галопом коня, смахнул ему голову и половину плеча. Пантелейка обмяк, в беззвучных рыданиях, руки тряслись, кистень, облепленный кровью и волосами, налился невиданной тягой. Казак вернулся, спрыгнул с седла, бросился к генералу. Краснов ворочался под тушей, выплёвывая алую пену. Из раны в лошадином боку жутко топорщились рёбра, краснело голое мясо.
- Помогай, чего встал? – окрысился казак, тот самый, чубатый насмешник. Вместе приподняли коня, вытащили Краснова. Пантелейка утробно сглотнул. Левая нога генерала волочилась на порванных сухожилиях и тоненькой полосочке кожи. Кровь хлестала ручьём.
Генерал попытался подняться, обмяк на руках и прошептал:
- Что наши?
- Бьют французов! – отозвался чубатый.
- Дай Бог, - едва шевеля губами обронил Краснов и провалился в беспамятство.
- А ну разошлись! – подоспевшие офицеры оттолкнули Пантелейку, захлопотали вокруг.
- Иван Козьмич!
- Лекаря живо!
- Лекаря!
Пантелейка, пошатываясь, отошел в сторону. Его мутило от пережитого страха, изувеченных трупов и приторного, медного запаха пролитой крови.
- Эй, а ну погодь! – чубатый догнал, пытливо заглядывая в глаза. – А ты парень хват, не спужался, настоящий казак!
- Да чего там… - засмущался Пантелей.
- На-кась держи от меня! – донец стащил с головы лохматую шапку, нахлобучил Пантелейке, тот и опомниться не успел. Коротким свистом вызвал коня, прыгнул в седло и лихо гикнув, унёсся к своим, добивать бегущих французов.
Пантелейка неверяще рассмеялся, трогая шапку за жесткую, баранью махру. Стоял он среди бескрайнего поля. Не было на том поле холопов, генералов и казаков. Были ратники земли русской. Равные среди равных. Победно и скорбно ревела полковая труба. Бледный, ещё больше постаревший капитан Яхонтов хромал среди тел. Двенадцатый полк московского ополчения, выманивший на себя французскую кавалерию, полёг почти весь. Корпус генерала Карла Сиверса, ведя арьергардные бои, выгадал армии Кутузова сутки. День двадцать четвёртого августа иссякал кровавым багрянцем. Скупые лучи закатного солнца играли на куполе Колоцкого монастыря и косо падали на восток, туда, где обмерла в предчувствии чего-то великого, никому до поры неизвестная, деревенька Бородино.