Разносолом

Разносолом

Служил я тогда в небольшом провинциальном городишке. Ничего в нем не было интересного: серые грязные улицы, серые бетонные дома и такие же как перегоревшие лампочки, люди.

Служил я в полку N «разносолом», так называли солдат, которые могли заниматься разной службой. Народа в роте не хватало, по штабу числился всего один младший сержант и один ефрейтор, а нарядов и забот хоть лопатой греби, вот и сложилось так, что был я разносолом. Поставят задачу или наряд, – у меня в тумбочке лычки и ефрейторские, и младшего сержанта – схвачу их и полетел командовать. Тут главное не попасться начальству, а то ротному выговор и лишение премии, а мне по шее. Но со временем стал я знавать всех высших полковых офицеров, их жен и любовниц, все их тайные делишки и прочее. Полюбили меня гонять по штабной работе, вот и просиживал я то у дежурного по полку, то на КПП, то у замов по разным ведомствам. Полгода моей службы командиром полка был злобный Ещенко, мужик во всех понятиях: рубленое, квадратами, лицо, лоб наковальней, глубоко посаженные злые глаза. Всех за бляху держал в армейской строгости и уставности, а воровству и прочим грешкам высшего офицерского слоя спуску не давал. Сам еще старой закалки, не раз бывал в военных походах, в которых еще больше загрубел, как кожа на пятках. И теперь скучал на мирном поле, а от тоски всех строил и проверял да держал в боевой готовности. Никак не приспособленный к мирной жизни.

Ненавидели, боялись и уважали его тайно все. Был он разведен – жена не выдержала его лютого характера и ушла. Вот и он окончательно прописался в полку. А с моим приходом, через полгода его на повышение послали. На его место пришел молоденький, сын генерала, ему еще тридцати не было, а уже командир полка, хотя до этого, поговаривают, был лишь командиром небольшого взвода. Началась разгульная, расхлябанная жизнь. Только начальник штаба, что был приверженцем Ещенко и никак не мог смирится с столь быстрым расслаблением поясов и пытался строить, как только мог, но выходило никак. Зам по тылу стал открыто воровать коробки с тушенкой и почти у забора открыл продовольственный магазин, куда и переносил все столь нагло и открыто украденное. Зам по тех сливал бензин и солярку, а иногда и вовсе свинчивал запчасти от всевозможной техники. Один замполит не мог ничего воровать, так как в его хозяйстве не было ничего добротного, и тогда он решил проводить внутренние концерты местных кружков для солдат по воскресеньям и приносил такие расчеты, как будто к нам приезжали именитые группы музыкантов. Как говорят, рыба с головы гниет, так и у солдат началась вольная жизнь: частые самоволки, пьянки, мелкое воровство и разгул помыкательств, шантажа и избиений. Доходило даже до того, что пьяные солдаты, ночью забредя в чужую роту, устраивали драку с вышестоящим офицером, что, конечно, не сошло им с рук, и уже на следующий день их привели к военному трибуналу. После этого случая начались частые проверки военной прокуратуры, и все стало тише и скрытее, но предотвратить это было уже не возможно.

Новый полковник, которого звали Семен Павлович, имел, как полагается, жену. Это была безвкусно одетая в дорогие вещи, нигде ни разу не работавшая, обыкновенная жена офицера, что моталась за своим мужем из города в город, занималась детьми и хозяйством. Детей, несмотря на столь молодой возраст, было уже четверо, и они, как маленькие обезьянки, обвивали свою мать, наряженные в разные платья и банты. Мать же бегала за своим «Семочкой», осматривая новый полк. От нее неприлично веяло дорогими духами так, что, казалось, она вылила на себя полведра. От домашней работы и полного отсутствия личного времени она была потрепанная и уставшая, обвисшая и рыхло-полная, но, желая выглядеть моложаво, активно и неумело пользовалась косметикой и носила обтягивающие платья, всем показывая свое дряблое брюшко, большие и вялые груди и обвисший зад. Ходила она властно, на большой шпильке, но все время держась за своего мужа, то ли показывая принадлежность к нему, то ли стараясь всем сказать, что он ее, то ли боясь упасть без его поддержки. На голове ее красовалась небольшая шляпка европейских модниц семнадцатого века, а вся она была кудрява и коротко стрижена.

Он медленно ходил с ней, что-то так же медленно говоря и показывая, но во всем его лице читалась стыдливость, словно он чувствовал, как она нелепо выглядит, и ему было неприятно и стыдно находится рядом с ней в присутствии всего полка, офицеров и солдат. Наконец, когда она обошла все углы серого и абсолютно обыкновенного полка, подъехала служебная машина, в которую тут же заскочили обезьянки и начала садиться она.

- Сенечка. Поцелуй меня, – выпучив губки и строя из себя маленькую девочку, противным писклявым голосом проныла она.

- Дорогая, я на работе, – тихо прикрикнув, сквозь зубы процедил он. – Я же просил в полку не называть меня «Сенечка».

- Ну пусик, – обившись, надув пухлые губки и выпучив глаза, тем же противным голосом простонала она. – Ты же не хочешь, чтобы твой мышонок обиделся.

Он глубоко вздохнул, покачал головой и, быстро принужденно поцеловав ее, усадил в машину. Она что-то еще хотела сказать, но он дал приказ шоферу скорее ехать и возить ее туда, куда ей только заблагорассудится, лишь бы не обратно в полк. Машина тронулась, и он облегченно вздохнул.

- Виктор! – обратился он ко мне (я все время находился в метровой близости от полковника). – Дай указание в наш буфет, чтобы они достали огурчиков и поставили водки.

- Так точно, товарищ полковник, прикажете идти? – поинтересовался я.

- Ступай, – отмахнувшись от меня, ответил он.

Я вошел в местное кафе, где обычно засиживали офицеры, что не желали обедать в солдатской столовой, пройдя мимо полупустых столиков, за которыми сидели какие-то контрактники из батальона, вошел в кухню и подошел к Надежде, что была заведующей этого места.

- Надя, полковник просит огурца и водки.

- А что такое?

- Жена с детьми по плацу носилась. Устал, видимо.