Разрешите начать конец света

Разрешите начать конец света

Мальчишка нахмурился, мешкаясь с ответом. Безусая сволочь. Зато с какими громкими словами припёрся, весь аппетит испортил перед обедом. Сыпал и сыпал словами впрок и про запас: реорганизация, компенсация, эвакуация и "прочие коагуляции". Канцелярская крыса. Кстати о крысах.
      — Не стыдно тебе, бумажная душа, с тонущего корабля вперёд пасюков сбегать?
      Он бы и пожалел мальчишку, да только каждого уму-разуму не научишь, а свой опыт в чужую голову не вложишь. Да и жалеть каждую гниду себе дороже. А уж Данил такая язва, что лучше не лезть внутрь змеиного клубка. Да и если разобраться, такого жалеть нельзя: по-дружески похлопаешь его по плечу, а он, прогнивший насквозь, укусит и отравит ядом. И сгниёшь вместе с ним, сдуревший и пропахший отчаянием. 
      — А вы меня не учите жизни, Борис Вячеславович. Про вас пусть и говорят, что вы тёртый калач, но не про вашу честь лавры. У вас задание, а у меня план. Я свою часть выполнил, могу с чистой совестью покинуть пост...
      — Нет у тебя совести, пасюк, — перебил Борис Вячеславович методиста.
      Данил не успел ответить: над затихающей станцией "Земля Герцена" грузно пролетел самолёт. Как важный, толстый шмель, он держался в воздухе, работал всеми механизмами и нёс неповоротливое тело подальше отсюда. Бегите, бегите. Перебирайте жирными лапками и волочите отъевшиеся задницы, прячьтесь в норы. Только без толку это.
      Борис Вячеславович полез в верхний ящик стола, заставшего ещё и Советский Союз, и Хрущёва, и прочий коммунизм. Пошуршал бумагами, перерыл пару стопок. Данил тактично попятился, сложив руки за спиной и прищурившись. Струсил. Вот ведь собака какая. 
      Нет, не собака. Собака — она друг, а этот, прости Господи... Борис Вячеславович не подал вида, что заметил, и не торопясь рылся в документах. Наверное, методист перебирал и то, и другое, и пятое-десятое, что ещё вот-вот — и Борис весь скроется в ящике, захлопнется изнутри и зашипит, как потревоженная гадюка. Или застрелит его, если б было из чего. Не из циркуля же.
      Над побережьем снова прокатился гул. Сначала едва заметный, как далёкая автострада, а потом всё ближе и ближе и громче, пока не вывалился откуда-то кубарем густой бас и скрежет. До острова добрался ещё один тяжёлый, жирный самолёт. Гвалт механизмов не перебить ничему в округе. Даже пыль на полках старых шкафов покрылась гулом мотора, им зарядился воздух и одежда, и в чае плавал отзвук железного воздухоплавателя. 
      В углу, в прогрызенной каморке, притихла мышь. Борис Вячеславович хранил в ящике стола для неё сухарики в жестяной банке из-под дешёвого кофе. Один из учеников, проходивший практику на "Герценке" несколько лет назад, не решился выбросить банку с яркими индийскими слонами и диковинными оранжево-красными птицами, за что получил выговор от старшего геолога за барахолку и привычку к "плюшничеству". 
      Между тем Данил ещё потоптался, будто всё ждал разрешения пошевелиться, и смотрел то в пол, переминаясь с ноги на ногу, как провинившийся студент, то исподлобья косился на геолога. Рука дрогнула, но методист так и не протянул ладонь на прощание. Хоть бы раз поступил по чести. Когда гул улетающего самолёта стих, Данил ссутулился. Не успел. Но, поймав на себе взгляд геолога, развернулся и вышел, сбежал, зажав под мышкой синюю папку с документами, никому теперь не нужными, но по старой привычке оберегаемыми. 
      Борис Вячеславович отодвигал вопрос выхода на второй план. 
      Это всё равно что оставить любимого и единственного ребёнка, плачущего и тянущего тонкие ручонки. Какой человек бросит кровинушку? Вот и станция не просто родная, она единственная надежда, опора, оплот. Каждая стена знает голос геолога и запах его горьких папирос. 
      Мышь снова зашуршала.
      Борис Вячеславович потёр обросший щетиной подбородок. Так и не успел побриться, всё откладывал на потом. Всё потеряло смысл. Чёр-те что! Шутил, что его гроб ещё в лесу стоит, оберегаемый дятлами и обвешанный гнёздами, как ёлочными игрушками. 
      Дом замер. Все три этажа притихли в ожидании. Данил в числе прочих тянул до победного, но, не выдержав, покинул пропахшее пылью и камнем рабочее жилище. Людской муравейник опустел и умолк.
      Борись до конца — хороший совет на любой случай. А когда бороться не за что? Тогда что? Борис Вячеславович снял с крючка штормовку, поднял воротник и последний раз обвёл взглядом пристанище теней. "Ну, бывайте".
      В рюкзаке лежало необходимое: несколько припасённых для длинных ночных дежурств консерв, спички, верёвка и другие нужные мелочи. И документы. Кто знает, быть может, канитель затянется на неделю-другую, а там как в фильмах — армия, военные действия, спасение, новый мир. Рано паниковать. А когда придёт время, тогда уже будет поздно и волноваться не придётся. 
      Вода в лужах хлюпала под тяжёлыми резиновыми сапогами. Стояло бы на дворе лето, безобразие вокруг не отдавало бы засевшим за пазухой морозным ожиданием не пойми чего. Август и осень — вообще капризные дамы. Обидчивые. И жадные до подарков. Грибы, горькая рябина — бери и не жалуйся. Больше всего геолог не терпел однообразия, но на работу не сетовал. Сам выбрал, сам карабкался из рядового мальчишки в уважаемого человека, которому руку жмут с почтением и искренностью. К такому и за советом не зазорно прийти. И шишки чуть что тоже сыплются на первого.
      Старый, крепкий мост, соединявший длинную улицу вдоль широкой реки и лесопарк, выглядел куда более серым, чем сегодняшний день. Высокие берёзы доставали кончиками ветвей до перил, склонялись над ними и складывали тонкие ветви на потрескавшийся асфальт. Дескать, не сердись, мы тут ни при чём, и зла не держи. Никто не пришёл по обычаю их убрать с дороги, чтобы не мешались под колёсами и ногами. 
      Борис Вячеславович сбавил шаг и потянулся было в карман за папиросой, но пригляделся вперёд и осторожно пошёл дальше. Сразу за мостом на газоне уместились полуголые колючие кусты. Ещё висевшие на ветках листья сливались в островки коричневой гнойной корки. Сквозь проплешины виднелось что-то грузное, неповоротливое и застывшее на месте. Сперва геолог не обратил внимание на эту кучу, а приглядевшись, заметил торчавший над кустами синий помпон. Никак притаился кто-то. Лиходей. Решил устроить тёмную, мышеловка.
      Но человек не шелохнулся даже тогда, когда до него оставалось всего ничего, шаг-другой — и рукой подать.
      — Сам встанешь или помочь?
      И обошёл кусты, держа руку на кармане, в котором спрятал перочинный нож. Геолог передумал-перебрал в уме все возможные варианты, начиная от безобидного испуганного человека, переживающего, как и многие, беспредел в мире и в душах людей, и заканчивая нелепицей вроде каннибала. Тьфу, так и самому немудрено дойти до ручки.
      Он готовился к чему угодно, а жизнь распорядилась иначе. У старой поваленной скамьи, навалившись на ржавую, чугунную ножку, сидел бледный мужчина, обречённо уставившись куда-то мимо геолога. Мутные, словно испорченные желтки, глаза источали не то печаль, не то горечь. Окочурился. Пойди сейчас разберись, кому повезло больше: живым или невыжившим.
      — Сволочь ты поганая, Васильич, — в сердцах выругался Борис Вячеславович на жмура.
      Старый сквалыга. Никого не любил, и его никто не жаловал. Терпели, при встрече не улыбались и пожимали руку без уважения, но из принципа. Как говорится, кто первый отвернётся, тот слаб и проиграл. 
      Ругательство было брошено не напрасно: рядом с Григорием Васильевичем завалился на бок ещё советских времён потёртый рюкзак. Пузатый, как масленичный кот. Вот-вот порвётся брезентовый обжора. Геолог наклонился и развязал потёртый шнурок. Сердце так и ёкнуло: чай, теперь не помру, жуя где-нибудь под дубом свежие жёлуди, с пылу с жару, так сказать. Внутри кладом и подарком судьбы лежали казённые консервы: ни пылинки не сдул с них, сволочь, когда крал из станционных запасов, торопился. Не он первый: унеси хоть ручку с работы, хоть облезлую мышь — обязан самому себе. Пусть сапожник без сапог, зато домой принесёшь хоть что-то для умащивания совести. А если некстати настигнет тотальный крах, время покажет, кто напрасно уносил гвозди, а кто выиграл в лотерею. 
      Григорий Васильевич одновременно и выиграл, и проиграл. Таскал консервы — не пропал бы неделю-другую. Но схлопотал сердечный приступ — сердцем слаб был, а всё равно заливал в себя горькую, как будто откуда-то утащил ещё и запасные органы, — и, увы, тебе, старая, хитрая сволочь. В окоченевшей руке зажал невскрытый пузырёк с белыми таблетками. Геолог наклонился: нитроглицерин. Костлявую ехидну никому не обмануть.
      Борис Вячеславович перекинул в найденный рюкзак свой немудрёный скарб и вытащил из нагрудного кармана тёплой куртки Григория Васильевича невскрытую пачку сигарет с фильтром. А мертвецу оставил в наследство пустой вещмешок. И уж больно ботинки были у того хороши, но геолог решил, что сам себя перестанет уважать, если ударится в мародёрство. 
      — Надо было побриться перед выходом, так хотя бы на достойного человека походил бы, а то сидишь заросшим лешаком. 
      Григорий Васильевич всё смотрел куда-то вперёд. Неопрятный, из-под шапки торчали нечёсаные тёмные клочки волос, в неровно отросшей бороде седина смотрелась нелепо. Бродяга и пьяница, а не уважаемой профессии человек.
      — Ну, бывай, Васильич. Время покажет, кому из нас сегодня повезло больше.
      Геолог не обернулся. 
      К полудню опустился густой, молочный туман. Борис Вячеславович сбавил ход, закурил и вынул из кармана компас. В двух днях пути от моста раскинулась метеостанция, но, во-первых, люди там куда беднее геологов, а во-вторых, идти по болотистой местности. Утонуть не утонешь, но ноги промочишь по самые уши. На все четыре стороны то печаль, то скука смертная. Суровые реалии геологоразведки. В райские кущи их не посылают. Над одичавшим молодняком подшучивали, что на учения и преддипломные практики их сюда отправляли, чтобы ощутили на всю полноту, как поимела их жизнь, когда мальчишки после школы шли учиться, мечтая распевать песни у костра до утренней звезды, дышать романтикой походов, собирать шиповник и алую бруснику. А получали пинок под зад и полные сапоги воняющей и склизкой воды. 
      И чего они все вечно вязались к этому шиповнику?

      С такой ношей за спиной неприятности дружественно распахивали объятия и радостно приветствовали. Никто не потащит за собой барахла на целый рюкзак и не подставит жалкую жизнь под удар ножа. Но и не жрать же всё в один присест, чтобы уберечь съестные сокровища. Харя треснет. Сегодня пир горой, а завтра голод тебе ворчливая тётка. 
      Вечер не запогодился.
      И тянется, и тянется эта осень как долгая болезнь. И ни лекарства от неё нет, ни управы на лихорадочную. Ухватилась цепкими ледяными лапами за ворот, лезет за пазуху, оседает в карманах, чтобы залечь там навсегда и высосать тепло ещё бьющихся сердец. И хорошо ей, заразе, губить горячие моторы, останавливать их и ликовать, а уж говорливый февраль закончит начатое и спрячет под сугробами любого зеваку. Бессрочно.
      Борис Вячеславович зажёг газовую горелку. Из умело вскрытой ножом консервной банки вкусно запахло мясной кашей. Перловка — первый друг при невзгодах, будь то война или апокалипсис. Если собака — друг человека, то горячая каша — мать родная. 
      Одно хорошо: комаров и прочей гадости уже и след простыл, не придётся делить армейскую брезентовую палатку с нежеланной мелюзгой. Змеюка бы только какая не заползла бы погреться. Этой нежити задаром не надо, будь она трижды не ладна.
      От выпитого кофе осталась гуща, и геолог вертел кружку и так и эдак. Загорятся ли ещё когда-нибудь окна "Земли Герцена" тёплым, жёлтым светом? Или потух навсегда очаг: досталась "герценка" бродячим собакам да ненасытному воронью. У заднего крыльца зарастёт тропа дикой вишней, а центральную дорогу, парадную, затянет вьюном и клевером. Пауки растянут сети на окнах и развесят новогодними гирляндами сухих мух. Мир вокруг выжидающе замрёт. Была "Герценка" жилая, а стала ледяная.
      Как бы самому не зарасти молочным, боровым мхом.
      Рябина налилась соком, яркая, будто и не рябина вовсе, а брусника гроздьями. Всё вверх дном, так чего бы и не начудить природе? Развесит алые бусины и нарядит их в иней. К холодной зиме. 
      Борис Вячеславович вздохнул и снял с огня банку. Каша обжигала язык. 
      Может, если бы и выкарабкался Васильич из лап безносой, прожил бы день-другой и нарвался бы на таких же, как он сам, которые за словом в карман не полезут и не простят легковерности. Загоняют и закусают.
      Пережить бы ночь, а день уж как-нибудь сам пройдёт. Компас, верный друг и товарищ, не подведёт. Еда и ночлег есть — не время горевать. 
      Что-то мокрое задело нос и щёки. Вечерняя тишина величественно сплелась с туманной дымкой. Снежная крупа сменилась хлопьями: только принимаешь решение не унывать, как природа достаёт из рукава ещё один козырь. Не сегодня, так завтра всё равно октябрь прибрал бы к рукам господство над остывшим миром людей. Ещё вчера Николай из соседнего кабинета сетовал, распевая: "Зачем ты, мама, меня родила?" — но так и не получил ответа на риторический вопрос. Знал бы заранее, каких ещё чудес чудесатых ждать, так уж лучше бы и не рождался, чтобы не мучиться понапрасну. 
      Когда от костра остались оранжевые угли, а вечер пригласил в объятия ночь, Борис Вячеславович забрался в палатку и завернулся в тёплый спальник. Каменные стены квартир нынче неприветливы к путникам и жильцам. А человек сродни улитке: сложенная палатка за спиной как панцирь. Где остановился, там и дом, разбивай лагерь и живи сколько хочешь. 
      Утро встретило моросью. Всё вокруг водянистое, непрозрачное и зябкое. В такую погоду не захочешь, да простынешь, стоит только зазеваться. В листве неподалёку шуршал ёж, унюхавший что-то вкусное и пожелавший непременно поживиться. Геолог отломил от краюшки хлеба кусочек и бросил незваному гостю. Ёж от подарка не отказался и съел сразу. Зверью в любое время раздолье, до человеческих хлопот им дело, как козе до Луны. 
      С приходом нового дня вчерашний не перестал быть чьей-то злой выдумкой и насмешкой. 
      — Так, нечего тянуть кота за лямки, пора и честь знать, — обратился Борис Вячеславович не то к ежу, не то к самому себе.

      Тишина редко бывает дружелюбной. Всегда чего-то ждёшь от неё: подвоха, подножки, пакостливой выходки. Сколько понадобится времени людям, чтобы сбросить с себя оставшиеся рамки приличия? Как быстро человек разумный скатится в яму человека первобытного и кровожадного? 
      У ручья, на пригорке, сидели трое и сушились у костра. Может, местность болотистая, может, просто бестолочи, под ноги не смотревшие. Лес не город, ошибок не прощает. Он быстро сбрасывает очарование с еловых плеч и окунает в хвойный мир. Борис Вячеславович остановился у сосны и прислушался, пожёвывая папиросу. В утренней тишине голоса разносились с таким же чистым звуком, как журчание воды. 
      — ...работа мрачная, по самые уши по это самое. Но! Бизнес прогорает, карьеры рушатся, а я стабилен, как крот в своей слепоте. Зарплата только не в белом конверте, а в дерьме, — сидевший к геологу боком завалился назад и хохотнул, довольный шуткой.
      Борис Вячеславович стоял, как мальчишка у доски, и не решался ни уйти, ни показаться на свет. Не так давно на человека разумного действовал единый для всех закон, и он же закрывал варварские желания и неприятные тайны на засов от постороннего глаза. Сейчас же, когда двери соблазна нараспашку, сложно не обольститься опасной свободой. Терпимость и вера в лучшее слетели с петель. Чёрное теперь белое, а белое порядком измарано.
      — ...ну и?..
      — Что "ну и"?! Не перебивай! Мы с сетями, как рыбаки, ё-моё, только улов тот ещё. Короче, чистим решётки от засоров, а всё размокшее дерьмо плывёт дальше по стокам. А в сетях телефоны, часы, золото, всякая прочая чешуя. Откуда, спросите? Оттуда. Всё, что идиоты топят по тупости в унитазах, всё достаётся нам. Ну, то есть доставалось. 
      Рассказчик пригорюнился и умолк. Теперь его нажитое богатство не стоило и одной засохшей буханки. Ни один дурак не согласится выменять горсть бриллиантов на тарелку с супом. Это только в уютной квартире можно любить промозглость и воспевать оды дождям, потому что всегда можно отойти от запотевающего окна и разлечься на уютной кровати с неугомонными книжными историями. Пусть их герои тонут в волнах мировых катаклизмов, на любой странице можно остановиться и захлопнуть книгу.
      Борис Вячеславович поёжился. Никто не хочет оказаться по ту сторону окна. Там чёрствая правда и бессердечная стужа. И жизнь без прикрас.
      Геолог ещё постоял немного и вышел, неторопливо и негромко насвистывая в усы. Снаружи простота деревенская, а внутри нерв на нерве. 
      — А ну-ка, мил человек, проследуйте-ка к нашему костру погреться, — неприятный, высокий голос пригласил к знакомству, а приказной тон не сдабривался мнимым дружелюбием. В нём звучало "посмотрим, унесёшь ли отсюда ноги, путник".
      Впервые Борис Вячеславович пожалел, что не взял ничего серьёзнее перочинного ножа. Или бутылки хорошей водки. Да хоть хворостом бы поделиться, если бы был, чтобы задобрить ласкающий сучья огонь. С консервами совсем не хотелось расставаться, но и умирать за еду, отныне заменяющую идею, тоже не тешило, а вот зелёный змий, глядишь, развязал бы острые языки. Один против троих с ножом в кармане не воин, а водка вполне себе подруга при правильном использовании.
      Геолог опустился на колоду и стянул тяжёлый рюкзак с ноющих плеч на мёрзлую утоптанную землю. Хозяева костра разглядывали непрошеного гостя без алчной искры в глазах, но пойди разберись, не волки ли они в овечьих шкурах. Ещё неизвестно, сколько людям понадобится времени, чтобы стряхнуть с себя слово закона и опуститься на дно цивилизации. У этого явления нет срока давности, есть только тупиковая ветвь. Как ни крути, а ни закуской, ни основным блюдом геологу совсем не хотелось становиться. И мишенью для отлаживания навыков стрельбы: покуда один из незнакомцев держал руку за пазухой тёмно-синей куртки, мысль "зашибут, как пить дать" не унималась. Явно не зажигалку он там припрятал.
      — Ну и откуда ты, добрый человек? 
      Борис Вячеславович посмотрел в уставшее, обветренное лицо седого человека. Серая кожа, мелкие, мышиные глаза, морщины вокруг губ, грубые руки рядового работяги: может, лет сорок человеку, может, на пару лет больше. Из-под кепки торчали в разные стороны пепельные, неаккуратно стриженные волосы. Толстый ворот свитера открывал жилистую шею и кадык, будто из какого-то древнего мифа шагнул со страниц на смертную землю человек-гриф, оборотень, искалеченная фараонова птица.
      — Из "Герценки", — спокойно ответил Борис Вячеславович.
      — Пала "Герценка"? — голос пепельного человека вдруг обмяк. Так спрашивают не о забытой станции, а о погибшем сыне.
      Геолог пожал плечами и ссутулился. Стянул шапку и принял из рук мусорщика и хозяина выгребных ям алюминиевую, горячую кружку с чаем.

      Вечер окутал всё вокруг. Ночь притаилась на циферблате старых, ещё дедовских часов. Время подобно призраку шагало за спинами людей, сбавляя ход и отставая без желания покинуть хаос. Снежинки опускались на озябшее лицо, веля ждать скорую зиму. Снежная королева пройдёт по улицам угрюмых городов, заглядывая в пустые глазницы остывших без человеческого тепла квартир. 
      Беседа за кружкой крепкого, ещё не ставшего дефицитом чая плавно перетекла от знакомства и сетования на брошенные тёплые уголки к байкам и рассказам о рыбалке, об охоте и прочих "мужских" делах. Говорили и о "Герценке", и о "Конюшнях" — так прозвали метеорологическую станцию, на которой когда-то давно разбили овчарню. Урал приютил много диковинных людей, раскрывавшихся у него в гостях с разных сторон. Геологи баюкали камни, старатели, которые стекались сюда, как саранча на китайские поля, молились на самородки, а прочий люд не отставал от них от всех. Каждый при деле и при интересе.
      Пётр — пепельный человек, как про себя прозвал его геолог, — глава костра и стоянки, обросший бородой и густыми усами, с пронзительным, спокойным и оттого пугающим взглядом, не выглядел агрессором. И не был таковым. Но смотрел в упор, без страха и заискивания, и любую ложь чуял ещё в зачатке. Такое впечатление этот рослый и широкоплечий человек произвёл на Бориса Вячеславовича. Потому вопрос о рюкзаке не застал врасплох: глупый человек задал бы его ещё прежде приглашения к костру, умный дождался бы своего времени, а расчётливый подвёл к разговору хозяина рюкзака. Пётр — умный человек. Когда тонкое лезвие ножа между людьми растянулось в добрый, крепкий мост, укреплённый сильным и доверительным словом, тогда и настал тот самый подходящий момент.
      Михаил и Семён, сидевшие неподалёку, чем-то походили на цепных псов. Скажи Пётр "фас", не раздумывая бросятся. Поджарые, острые скулы, во взглядах недобрая удаль. Таким дом родной не мил, зато скитания по свету заменяют всё и сразу. Раз Пётр, глава стоянки, благосклонно принял гостя, то и другие отнеслись к нему спокойно. Молчали и слушали, изредка кивая и усмехаясь.
      Каштановое небо на прощание коснулось холодной земли, осветило последними неприветливыми лучами горячих углей и скрылось за плотными тучами. В такие ночи сны не спокойные, а вечные, как льды Арктики, долгие и красочные, не в пример погоде. На душе премерзко, и всё такое неуютное, колючее, одежда тесная, табак горький, чай с привкусом плесени, а на сердце выгребная яма. В такие минуты не хватало света окон, тепла квартир и назойливой какофонии надоедливых голосов. И как хотелось найти в кармане список продуктов, который сам же и написал ещё на обеде. Молока, хлеба, колбасы с ненавистными в детстве жиринками, десяток яиц, пачку рафинада и чего-нибудь к чаю. Недоступное ныне удовольствие, разве что сахар и печенье ещё можно есть без страха отравиться. Если повезёт найти на полках какого-нибудь магазина с разбитыми окнами. Печеньем из местного сельпо можно гвозди забивать и алкогольным зомби мозги вправлять, вряд ли на него кто позарится без крайней нужды.
      По лесу прокатился треск и глухое эхо. Геолог вздрогнул и обернулся.
      — Дом на дрова ломают, до деревни близко, — исподлобья, но без злобы прошептал ярый любитель своей бывшей работы, ассенизатор Михал Брониславович, "Броня", как называли его товарищи по несчастью. Сухой калач, работяга и мечтатель первым снимать сливки. 
      Пётр протянул Борису Вячеславовичу оливковую фляжку и тарелку горячего супа, когда густое варево наконец было готово. Голодный, промёрзший до костей, еле сдерживающий душу в теле геолог с благодарностью принял угощение. Он взвесил в одеревеневшей от холода руке фляжку, неуклюже поболтал содержимое, отпил и закашлялся. Водка горько обжигала и будоражила. Выпьешь ещё — и искры посыплются из глаз. Но как же хорошо!
      — Заполнить бы тебя, родимая, коньячком, — почти промурлыкал оттаявший сердцем геолог, глядя на оливковое сокровище и отпивая ещё раз. Тепло, растекающееся по телу, обещало добраться и до продрогших рук. Пережитый день что улыбка фортуны. 
      Мужики одобрительно рассмеялись и закивали, хлебая горячий суп из железных тарелок.
      Геолог потянулся было передать драгоценную огненную воду дальше, но его, как и других, отвлекла далёкая, едва доносившаяся до уха ругань. Хозяева костра оставили харчи и прислушались. Шли с собаками. Домашние псы как белены объелись: напуганные, потерявшие хозяев или пинком под зад выброшенные на волю, они не прощали людям их запах неправды. Смотрят в глаза, и потерянный собачий взгляд говорит громче всех: "Я пёс, с меня спрос невелик, а ты человек, ты мне не страшен". Собаки чуяли неладное и делались злыми, как люди.
      У костра всё ещё ждали. Голоса и вой то приближались, то уходили дальше. Рыщут, ищут, а найдут — живыми не отпустят. 
      — Собаки, — процедил Броня не то в адрес людей, не то псов.
      — Тяжёлые времена, — Пётр глянул на геолога. Трезвый и решительный. 
      Ершистый Михал и сутулый Семён ушли навстречу смутьянам в темноту. И Пётр позвал гостя с собой "гасить чужие свечи, ибо свой свет дороже чужой тьмы". Борис Вячеславович ответил немым кивком. Он спорил с собой: идти ли ему в бой за чужую гордость или сберечь свою шкуру и сбежать, поджав хвост. Вот он кто: кабысдох, а не бесстрашный Полкан.
      — Куда пошёл-то? — Борис Вячеславович остановился. — Жить надоело? 
      Надо. Я устал. Но с губ так и не слетело ни слова. Он лишь подумал, что говорившего будто исторг лес, родил без мук. Раздвинул колючие сосны и обмёрзшие липы, выпустил под небо существо и нарёк его человеком. И нет бы дать ему в руки Библию или какую другую мудрость веков, но лес приказал идти и быковать. Человек и пошёл. 
      — Так вроде как свои пропадают.
      — Какие свои, геолог? 
      И правда, кто они эти "свои"? Свои, как говорится, дома сидят. 
      Может, приснилось всё? Сюда бы какого-нибудь доморощенного психолога, да только эти по горам да лесам не шастают. Слишком сыро, холодно и комары злющие. Тут своя голова, горькая и братья по станции — главные терапевты души и отчаявшегося сердца. 
      — Здесь скоро навсегда потухнут костёр и сердца. Иди до Бурого перевала, там за Медвежьей падью жди от утра до утра, а потом уходи на все четыре стороны, никто тебя не тронет. Возьми.
      Невысокий, худощавый человек протянул геологу заряженное ружьё и неполную коробку с патронами.
      — Но нож всё равно держи при себе, пригодится. У меня на Буром переходе сын работал, Андрей Зеленьев, кудрявый такой паренёк, родимое пятно во всё левое ухо. Будешь в тех краях, найди его и скажи, что отец жив, если не ушли ещё оттуда люди. И пусть не ищет меня, просто обними, как своего бы сына обнял. А теперь иди прочь отсюда.
      Борис Вячеславович проводил взглядом уходящего в ночь чужака и взвалил на спину тяжёлый рюкзак с консервами.
      — Как зовут-то тебя?
      В голове роилась, как ошалелые осы, уйма вопросов. Зачем? Кто такой? Откуда? Ружьё, что ли, лишнее? Не боишься в спину пулю получить от незнакомца? Какая сила тебя сюда занесла, добрый человек? С какой сосны ты упал и как сильно ушибся головой, раздаривая добро?
      Мужчина махнул рукой и не остановился. Лес забрал его и укрыл хвойными сумерками, словно ревнивое море сотворило его из лесной пены и забрало обратно. Коллапс творил тайны и рождал призраков человечества. Время забытых богов прошло, настала эра человека первобытного и испуганного неожиданной свободой. Борис Вячеславович испытывал смешанные чувства: благодарность, страх и раздражение. Может быть, незнакомец был его "эго", отпустившим ему грех побега. Как сбежал Данил, канцелярская крыса, так бежит под покровом ночи и он сам, уважаемый человек, Борис свет Вячеславович.
      Геолог повесил на плечо ружьё и ушёл в сторону Бурого, навстречу ещё одной опустевшей станции, скорбно и одиноко стоящей посреди каменного поля, недружелюбного ни к кому. Только волки иногда забредали, как и везде, где пахло человеком, теплом и едой. Это было тогда, когда человек правил и устанавливал законы над всем, а теперь же природа пообедала человечеством.
      Во внутреннем кармане тихонько плескалась водка в оливковой фляжке, которую Пётр так и не взял обратно. Не успел конец света осесть в неокрепших для этого дела умах, как люди бросились обращаться в дикарей и кровожадных безумцев. 
      "Сжалься над нами, юродивыми, жизнь. Мы слабы и потеряны".