Разрушитель и Создательница

Разрушение

Тишину разбили треском искры. Где темнота была — вспыхнули огни. Их свет прошёлся по краям из камня, окружавших во веках его.

Хрустели суставы, болели кости. Ныли руки, ноги. Кривые небольшие крылья за спиной едва открылись, трещали патагием. Огня в глазах ему едва хватило; он бился об стены рылом, чтобы найти проём, в котором не обломит бивни.

И становилось ярче перед ним. Теплей и жарче.

С хрустом нога оставит трещину под ним, разломит землю вглубь на метр, покуда удержать титана тело тут сможет только камень горы древней, что будет старше исполина, который покидал пещеру, ведущую в глубины того мира, где лава будет течь вместо реки. Из недр он вернулся на поверхность, что домом для него была когда-то, пока не вынужден был лечь он в долгий сон, практически что вечный и холодный. Тому, кто мог держать на теле жгучий пламень покоился во льдах холодных гаснущего времени.

Теперь опять начало. Но слишком долго древний титан спал, что сам, конечно, понимал, когда глаза его от век тяжёлых окончательно освободились, являя пепельные бури с копотью испорченных небес, где облака давно углём древесным стались, от гор скопления бездумно разрастались и копились.

Он пробовал на вкус ветра, вдыхая носом плоским, острым — листу подобным — пыхтя от недовольства очень шумно. Злоба. Доносится как гром удар с вершины гор и скрежет тянется туда, а не оттуда: странной полосой, словно живой змеёй, в движении была туда дорога.

Хвост длинный и массивный на землю тихо ляжет, шурша грубой толстой кожей, с который падала плёнке яйца подобная линька, что с дымом тихо тлела и являла грубый бурый цвет. Но светлой шерсть была хозяина хвоста, идущая от кончика его до головы рогатой; да на груди двойной, где мышцы рук и крыльев, шерсти хватало. Лишь в животе пространство пустовало: зубчатая прореха от ребра к бедру стуча тянулась. Зубами и была — края клыков на бледный кварц похожи, не только цветом — кривой остротой.

Больших два пальца на руке его зеркально, средний был один, других два — что-то между. Когтём их он коснулся живота, стуча по пасти — оттуда показалась маленькая лапа. Хитиновые коготки. Открылось нутро шире и выползала саранча в ладонь недавно пробуждённого от сна. Большая, с переливчатым хитином, с длинной переднеспиной блеска металла. Её передние конечности — два серпа богомола. Вместо яйцеклада — жало скорпиона, трясущееся от резкого движения её. Скрипело звонко крепкое крыло, встречая мирового Господина, и лапки, мандибулы касались когтей грубых; стучали друг о друга две антенны. Её слегка погладил он подушечкою пальца, после чего шире раскрыл живот. Оттуда саранча ползла ещё, то вылетая из него, то по хозяину в стремлении расползаясь, лапками в теле грубом копаясь, очищая от сонной кожи-пелены.

Скрип становился гуще. Он скрипом окружён.

Зияла пустота внутри него, к которой вновь он руку подносил. Клубилась саранча его внутри, трещала и скрипела, плясала, то выбиралась из-за зубов, то вновь в нутро ныряла. Но вскоре средь мельтешения её явилась рукоять большая, из металла, в навершии тяжёлая, резная, узором огибающая прозрачный архаичный камень — то алмаз.

Рука за рукоять взялась и потянула в мир пыльный, грубый. Тянула долго — то ростом не в половину его было; больше. Бойка звон о зубы всё ж раздался, а потому живот открылся шире, чтобы металл освободить, чтоб тяжесть боевую обронить о землю; та трещиной пойдёт. Вместо тыла, острия и вместо клина выступал большой прозрачный камень. И камнем разным был украшенный боёк, что землю разбивал собой и ими. Не столько ради красоты сей было: то для последствий древних душ — камням всем этим много лет, времён они единственной планеты, которую, эгоцентричную такую, окружали звёзды чешуи, звезда-глаз, глаз-луна.

Для красоты один только опал, что рыжим был, вторя костру в глазах владельца молота сего. Он создан им во предыдущем мире, заточенный под вечную войну, а потому вновь взяли его в руки. Светлый металл, покрытый следом древним, ржавеющим местами и линяя, как чешуёю старой опадая, но вечно крепким. Потому с ним по земле ступили, высохшей в безмерном искажении природы.

Шаг трещины даёт, разлом боёк алмазом прочертил, пока молот не взяли в обе руки. И следом саранча, летая поодаль, рядом, из треска облаком кружа, плащом его; конца и края нет, сплошь и рядом непроглядна тьма чудовищного хитинового табуна.

Шаг грохотом, шаг стоном был земли. И тысячи усталых душ живых перед ним, в оковах, расступались на пути, лишь бы не кануть под ногами. Шептали, роптали при виде исполина, кричали в ужасе от вида саранчи, пока он шёл в сонном, но ровном ритме к горам, откуда копотью окрашен родной мир.

Стучал там чужой молот по древней наковальне — колыбели для странного кристалла, явлённого инородным в мир. Избит был до тех пор, пока создателя его не устроит цвет и форма. В одну из пяти пар рук возьмёт, сожмёт на пальцах длинных, тонких, рассмотрит то, что перед рыжими глазами долго держит. Оскал тонких усов китовых в его тяжёлой морде укажет, что доволен был творением, а значит взяться можно за другое. А этот проглотил; и вскоре выступил очередной бугор на теле плотном, в подобном искажении богатом.

С таким итогом он к рабам вернулся, окованным в руках, ногах, в конечностях иных. Оценивающе смотрит, пока те прячутся: то кто-то из тех душ другую душу скроет, за своей спиной в отчаянии упрятав словно; то толпа от злобы вытолкнет кого-то от себя, лишь бы не их; а кто-то, через трепет и оковы страха, совсем в конечностях сплетётся, боясь навеки отпустить.