Реанимационная Броня

Реанимационная Броня

«Ай, как спина болит. Какую неделю уже, даже руку выше головы поднять тяжко», – подумала Броня, расчёсывая короткие седые волосы перед маленьким зеркалом, наклеенным на внутреннюю сторону дверцы шкафа.

А когда-то ведь такие косы были – чёрные, густые, всем девкам на зависть. Что поделаешь – старость. Что-то кольнуло между лопатками, сначала легонько, потом сразу совсем сильно. Броня наклонилась, не в силах сделать глубокий вдох.

– Ты б послушалась зава[1], да съездила на МРТ. Вдруг сердце? Я вон и УЗИ все переделала, и холтер повесила. А ты стока лет работаешь, хоть бы что обследовала. Так и помрешь на работе этой, никто спасибо не скажет, – покачала головой Люда.

– Людка, а ты не хочешь поменяться со мной? Я – сегодня, а ты в пятницу выйдешь? Там и смена дороже выйдет маленько...

– Что это ты меняться опять вздумала? Ты ж пятницы хрен, когда отдашь! Да и тебе спина болит, – недоверчиво покосилась в зеркало на Бронино отражение Люда.

– Так поэтому и хочу остаться. Тут мне как-то спокойнее будет, да и укол мож сделаю.

Броня оставила радостно переодевающуюся Людку, а сама потопала к старшей: «Хоть бы не ушла еще».

– Ты уже третий раз за месяц меняешься, случилось что?

Елена Петровна была грозной и неприветливой, но, в общем, неплохой женщиной. Хотя этот участливый тон не вязался с одним Брониным воспоминанием, когда в реанимацию с приемника[2] притащили буйного мужика. Его держали четверо, а все равно он умудрялся вырываться так, что даже укол ему сделать было невозможно. В итоге старшей надоели все эти «танцы с бубном», и она слегка придушила его скрученным полотенцем. Броня тогда была в шоке, хоть и насмотрелась за тринадцать лет работы на многое. То ли от ужаса, то ли полотенце действительно сработало, но мужик успокоился. Дал и укол сделать, и разделся спокойно. Тихо лежал на койке, пока его фиксировали за лодыжки и запястья. Только невнятно мычал, пока ему вводили седатики[3] и ставили уретральный катетер[4].

На вопрос старшей Броня только покачала головой.

– Щас столько тяжелых лежит, особенно этот, с кардиологии. Спустили, как всегда, в последний момент, еще и не дообследованного, суки. Будешь потом полночи мыть да таскать эту тушу. Оно тебе надо?

Броня ничего не ответила.

– Хочешь – меняйся, конечно. Чего нет? Только заявление напиши, и с оплатой сами разберётесь. Твоя пятничная ночь дороже выйдет, я вам высчитывать ничего не буду, поняла?

Броня кивнула:

– А Михаил Георгичу сказать?

– Вот ему прям дело до вас! – рыкнула Елена Петровна, но на Броню не посмотрела.

Люди вообще не любили смотреть в её большие черные глаза, так выделяющиеся на старческом лице.

Броня хорошо знала, что значила эта тяжесть за грудиной. С утра просто тянуло, теперь вот, под вечер, перешло в настоящую боль. Никакая это не сердечная патология. И не невралгия. Папа ей давно рассказал, еще маленькой. А ему про то говорил его папа, а тому – Бронина прабабка. И так до самой Валахии[5], откуда их род и пошёл. Сегодня точно надо остаться, присмотреть за отделением.

Плохо только, что на смене Верка остаётся. Закинется снотворным и будет полночи сотрясать своим храпом старые окна, и без того дребезжащие от каждой проезжающей мимо машины. Ну, ничего, ей-то всё равно сегодня вряд ли удастся уснуть.

До двух часов ночи Броня держалась молодцом, потом чувство тревоги и тяжесть в груди усилились. Ничего, скоро всё закончится. Надо быть настороже. С четырёх часов до рассвета – самое опасное время. Ее семья называла его «красным часом[6]».

– Катя, ты чего? Иди отдохни, – старушка коснулась плеча постовой сестрички.

Совсем девчонка, ещё студенткой приходила в реанимацию, всё грезила, что её после выпуска возьмут. Впрочем, Михаил Георгич так и обещал – всем Катя понравилась.

Только вот взяли Ирочку, племянницу старшей медсестры. А Катя в лоры пошла, и вроде даже не обиделась на одногруппницу. Хоть та и училась хуже Кати и на реанимацию ей, если честно, было плевать. Говорили, просто Елена Петровна своей сестре, то бишь Ириной мамке, пообещала.

В общем, поработала Ирочка месяца три с небольшим и ушла делать брови и ресницы девочкам. Старшая тогда на племянницу кричала, конечно, сильно. Та только плечами пожимала: «Вертела я эту вашу реанимацию вместе с анестезиологией».

И винить её, так-то не в чем. На ресницах и платят больше, и работа, чего уж греха таить, попроще будет. Вот так Катя здесь и оказалась. Сегодня опять корпела над учебниками полночи и уснула. Всё готовится, дитя, хочет дальше поступать – на доктора.

– А? Мне ещё журнал заполнить надо, – совсем по-детски протерла глазки Катя, – постовой.

– Кать, ты заполнила уже всё, ты чего? Иди чаю попей, совсем высохнешь над своими книжками. Я тут посижу, чуть что – сразу позову.

Девушка кивнула и потопала в сестринскую, так и оставив на столе сборник с прошлогодними тестами по биологии. Броня уселась за стол и прислушалась.

В ординаторской было тихо, хотя горел свет. Веркин храп из маленькой комнаты младшего медперсонала давно уже превратился для неё в белый шум. Его не заметишь, пока специально не захочешь. Даже в приёмнике было на редкость тихо. Только шуршали раздувающиеся манжеты на плечах пациентов, да пищали датчики аппаратов ИВЛ[7].

И всё-таки было неспокойно. Броня прислушивалась к каждому шороху. Слушала, как переговариваются вышедшие покурить доктора приёмного покоя. Как шумит вода в ржавых трубах восьмидесятилетнего здания больницы – значит, кто-то в неврологии над ними санузлом воспользовался. Слышала тихие стоны бабули в глубоком маразме, которую любящие дети довели до полного истощения и пролежней. А потом вызвали скорую и сплавили, обливаясь слезами и заламывая руки, в больницу.

За грудиной снова кольнуло. Вот оно! Внутренности сжались в тугой узел. Броня встала и пошла по коридору, заглядывая в открытые двери палат. Возле четвёртой её словно что-то толкнуло внутрь. Она вошла, заранее зная, что увидит.