Рогнедины чары да воинство тёмное.

Рогнедины чары да воинство тёмное.

Крепко спал молодец зельем колдовским опоённый.

Мерно грудь его обнаженная поднималась и опускалась, дыханию вторя. Недвижимо спина белая лежала на алтаре сером. У идола Чернобогу. У статуи каменной, в склепе древнем, посреди погоста Рогнединого.

Блеснул оскал довольный в свете факелов, богомерзком. Колдовскими бликами на стенах игравшим.

Зашептала ведьма слова, ей лишь ведомые, над ножом кривым, зачарованным, да по кругу пошла, камень алтарный обходя. Шепот её вскоре в песню громкую перерос. Жуткую.

Затянули небо ночное тучи тёмные. Молнии засверкали, да раскаты грома послышались.

Песня криком стала неистовым, даже рокот заглушающим.

Дождь хлынул на сыру землю. Ветер взвыл, яко вурдалак на луну полную.

Крепко спал молодец. Ничто разбудить не могло его…

Остановилась Рогнеда. Умолкла.

Руку с кинжалом кверху вскинула. Сверкнуло лезвие чёрное, молнии блик отразив в себе, да опустилось на грудь молодую.

Лопнула кожа, кости треснули. Хлынула кровь на алтарь да на статую.

Заскрипел идол, завыл, завибрировал.

Открыл молодец глаза свои в ужасе, вскочить хотел он, закричать хотел во всю грудь, но не смог. Ни сил в теле не было, ни в груди воздуха. Не увидел он перед смертью девицу красну, которую в лесу встретил давеча и любил всю ночь ненасытно. Самоотверженно.

Девицу, которая воды поднесла ему студёной в ковше писаном, перед тем, как сон сморил его богатырский.

Не было ни леса вокруг, ни милой его, Рогнедой назвавшейся. Лишь старуха косматая, в мешковину черную ряженая да идолище страшное.

Потянула ведьма нож свой в сторону и закрылись навсегда глаза его. В последний раз тело тёплое дернулось.

Закричала тогда ведьма, пуще прежнего, направила руку когтистую в рану страшную да вырвала сердце невинное. Биться не переставшее. Подошла она к идолу, поднесла руки с плотью окровавленной к глазам на камне вырезанным и к Чернобогу молвила:

- Прими, Великий, дар мой щедрый. Дай взамен сил! Дай поднять порождений тёмных, тебе подчинённых! Позволь власть возыметь над ними!

Загорелись глаза статуи. Ударила в землю кладбищенскую стрела Перунова, да не Перуном пущенная. Исчезло из рук Рогнеды сердце молодца, как и не было его. Факелы на миг ярче вспыхнули.

- Принял! – Старуха воскликнула радостно. – Принял Великий!

Вышла ведьма из склепа. Пошла по погосту, ливнем омываемая. Ветром обдуваемая.

Встала меж надгробий и позвала детей бога, которому молится. Закружились над могилами тени, невесть откуда взявшиеся, стали в землю просачиваться. Попадали, затем, надгробия каменные, полезли из ям упыри новообращенные. Встали умертвии вокруг Рогнеды, да головы склонили в покорности.

Рассмеялась злая ведьма в ликовании. Оскалилась.

- Ступайте чада в землю! – Приказал голос старческий. – Рассвет близок. А завтра, как солнце ненавистное за шпилями хвойными спрячется, пойдём на людей! Вдоволь наедитесь да крови попьёте!

***

А было оно вот как:

Уж какой ковш медовухи Велимир в себя влил, так и не сосчитать никому.

Твёрдо он решил, как только отоспится завтра, так сразу в Киев ко князю Мудрому на поклон - рати светлой ряды гордые пополнить. А далее на хазар, али на печенегов. Всё едино, лишь бы на войну. Нет ему житья без Ульянушки милой. Нет ему ни покоя ни утешения.

Сколько лет любил, сколько ночей не спал, всё об Ульяне грезил, а отец её, боров жадный, за купца красавицу выдал. Поди, и не увидеть теперь её никогда. Красотой сказочной не полюбоваться.

- Эх! – Ударил Велимир по столу кулаком пудовым. – Ещё!

- Коль сам подойти сможешь, - усмехнулся шинкарь, - то налью и денег с тебя брать не буду.

Захохотал кто-то громко, в углу у огня присевший.

- Цить! – Взгляд Велимиров мутный да захмелевший вдоль стены заскользил, лютою злобою исполнился.

Встал детина, горою над столом возвысившись.

- А подойду! – Шинкарю молвил. – Наливай, говорю!

Да не шибко-то ноги держать могли, и головушка буйная со хмеля закружилась. Чуть было не упал Велимир, но шаги заветные таки сделал он. Отпив мёду крепкого из ковша дубового, бросил его ратник будущий на пол заплёванный да подвигал ко двери, пошатываясь. Распахнув дверь, сталью окованную, впустил он в шинок прохладу вечернюю да кошку облезлую.

- Не поминайте лихом. – Прогремел голос богатырский на прощание. – Уж, может, и не свидимся!

Зашагал к деревне своей Велимир, на встречу солнцу заходящему, да не по тракту пошел по наезженному, а через лес тёмный, тропою нехоженой.

- Ты куда, остолоп? – Крикнул кто-то в спину богатырскую. – Страшный ельник тот, как свернёшь не туда со хмеля, того и гляди к погосту проклятому приплетёшься, а там и смерть тебе!

Махнул детина рукою небрежно, не свернул с тропы коварной. Губительной. Не было в нём ни страха, ни сомнения, лишь сердце разбитое щемило да осколками грудь кололо молодецкую.