Рождество в Нускваме

Рождество в Нускваме

— Доброе утро, тётушка, — нарочито громко поздоровался доктор Барретт Эдли, заходя в квартиру и опуская на ковёр целлофановые пакеты с покупками. Из дальней комнаты донеслось шуршание и кряхтение, кто-то зашаркал, направляясь к входной двери. — Как ваши ноги сегодня?
Ему ответили не сразу. В дверях показалась согбенная старушка лет семидесяти, светлое, незагорелое лицо которой было испещрено глубокими морщинами. Она ходила, опираясь на тросточку или держась за стены, постоянно всё забывала и порой теряла собственные очки, которые были в этот самый момент у неё на лбу. Её волосы поседели и поредели, спутались, потому что расчёсывать их тётушка тоже забывала; как казалось доктору Эдли, она уже ничего, кроме своего вычурного имени — Кьюнгонд — и бесконечных россказней о том, как хорошо было в Нускваме* во времена её далёкого детства, не помнила.
Кьюнгонд Эдли приходилась Барретту Эдли двоюродной тёткой, хотя в их жилах не было ни капли общей крови. Она эмигрировала в Нергенc** из Нусквама пятьдесят лет назад, когда на её родине бушевала революция, и вышла замуж за двоюродного брата его матери. Тогда ей было лишь двадцать и она не была такой же занудной и забывчивой, какой стала сейчас. Он видел её в молодости — ух и впечатление она на него произвела! Это годам к шестидесяти разум стал оставлять её, превращаясь из безобидного склероза в болезнь Альцгеймера, а тело жило по привычке. Доктор Эдли, видевший в университете подобных больных, считал, что они своим существованием только потребляют ресурсы, которых и так на всех не хватало. Но он был лишь рядовым семейным врачом, а не министром здравоохранения Нергенса, и потому не мог издать закон, который прописывал бы эвтаназию для таких больных. Они были лишь тенью самих себя, жалким подобием живых людей, которыми когда-то были; так и Кьюнгонд Эдли была лишь отголоском своего яркого прошлого.
Доктор Эдли помогал ей даже не из доброты душевной, не потому, что она была его родственницей — они друг другу были седьмая вода на киселе, — а потому, что просторная квартира, доставшаяся ей от покойного мужа, находилась в самом центре Войда. Дети у доктора Эдли подрастали, старшему должно было вот-вот исполниться семнадцать, дочери было восемь, младшему — пять. Когда квартира перейдёт к ним, доктору Эдли и его жене Наташе больше не придётся ездить по трубопроводу на работу и с работы. Оболтусу Айову не нужно будет каждое утро мчаться на ускоритель, чтобы не опоздать на пары. Джанет не придётся обходить стороной детей бедняков — к сожалению, в их районе их было больше, чем хотелось бы её отцу. А ещё в центре много богатых клиентов, которые, прослышав о докторе, поселившемся в историческом квартале Войда, конечно же, захотят к нему прийти, чтобы расспросить о том, как ему живётся в новом районе и, может быть, зададут пару-тройку вопросов об интересующих их болезнях. А там они и на крючке: «Приходите ко мне во вторник, в три часа пополудни», — скажет им доктор Эдли, и они придут, чтобы оставить в кошельке этого приятного и готового выслушать их седеющего мужчины лет сорока в очках — ах, они так ему к лицу! — кругленькую сумму денег.
— Ноги? В порядке, — прохрипела тётушка Кьюнгонд, о которой замечтавшийся доктор Эдли уже успел позабыть. — Спасибо, дорогой, что заботишься о старой тётушке.
Кажется, в этот раз обойдётся без бессвязного бреда, который Кьюнгонд Эдли обычно несла в периоды обострения своей болезни. Всяко лучше, чем околесица, которую она порой молола.
— Я принёс вам вишнёвого джема. — Голос доктора Эдли звучал заботливо, однако на самом деле он ничего не чувствовал. В университете его учили любить и жалеть больных, но, как говорил сам доктор своим пациентам — а они внимательно слушали его, соглашаясь с каждым его словом и делая вид, что все те научные слова, которыми сыпал доктор Эдли в такой момент, им знакомы, — это неизбежные последствия врачебной практики. Он ведь тоже человек, верно? Если тратить все силы на других, то что же останется ему самому?
Старуха улыбнулась потускневшим от губной помады ртом и просеменила к племяннику.
— Спасибо, Барретт, дорогой, — дрожащей рукой она потянулась к пакетам, осторожно приподняла, рассматривая их содержимое. — Проходи, попьёшь чаю с тётушкой. Она уже всё приготовила…
Доктор Эдли мельком глянул на часы, выругался сквозь зубы — через час ему уже надо быть на трубопроводной станции, иначе он не успеет к ужину, — но пошёл за старухой, перед этим сняв туфли. Если он наследит, то мыть всё равно будет Наташа — Кьюнгонд не могла наклоняться, у неё кружилась голова, и её шатало.
Старуха-тётушка стояла на кухне и смотрела в окно. Доктор Эдли неожиданно вспомнил, что до Рождества осталось всего три дня, а он ещё не купил Наташе подарок — красивое колечко с топазом, которое он присмотрел на прошлой неделе. Всё не было времени заехать в ювелирную лавку, и, если бы старуха не просила составить ей компанию, то доктор Эдли, вероятно, успел бы купить кольцо. Если он быстро отвяжется… Хотя Кьюнгонд Эдли, настоящая нусквамка, будь она неладна, не умела быстро пить чай.
За окном кружился снег, ложился на крыши и на тротуар, и Войд превращался из обычного захолустного городка с населением около двухсот тысяч человек в город с открытки, каким его всегда изображали в туристических бюллетенях. Войд был таким только зимой, под Рождество — во все остальные дни он больше был похож на город из боевиков про мафиози.
Старуха Кьюнгонд застыла у окна, рассматривая парящие в потоках воздуха снежинки. Они были на редкость крупные и красивые, чёткие, до того белоснежные, что у Кьюнгонд слепило глаза, и она подслеповато щурилась, краешком рукава вытирая выступившие слёзы.
— Рождество скоро, дорогой, — она медленно обернулась к замявшемуся у порога доктору Эдли. Он по-прежнему надеялся, что ему удастся отделаться от чаепития. — Ты ведь принесёшь мне ёлку, Барретт, милый? У меня где-то были деньги… — тётушка засуетилась, пытаясь найти свои ассигнации в карманах кофты, но их там не было, как и в карманах юбки.
Доктор Эдли недовольно поморщился и пожал плечами.
— Тётушка, я думал, вы будете праздновать Рождество с нами. Зачем вам ёлка? У нас будет стоять праздничное дерево, мы сами его украсим, а зачем вам лишний раз мучиться? Это ведь целое дело — ёлку принести, поставить, подмести хвою, украсить… А зажжённые свечи? Если ель загорится? Это же будет катастрофа!
Кьюнгонд шмыгнула носом и снова повернулась к окну.
— Дома, — старческие бредни всегда начинались с этого слова, — у меня красивейшая ель. Пахучая — аромат стоит по всей квартире, и пышная, разлапистая, как будто из самого густого леса. Любимый принёс её за день до Рождества. Она была тяжёлая, я видела, он её еле тащил, но всё-таки приволок на мой третий этаж по этой узкой парадной лестнице, хотя макушка у неё чуть не сломалась. Высокая — больше двух метров!
Доктор Эдли неслышно вздохнул и тихо попятился назад, присел на тумбочку, надевая туфли.
— Потом любимый сбегал в канцелярскую лавку — она была через дорогу — и принёс цветной картон и краски, а в магазине через два квартала от моего дома купил две дюжины стеклянных шаров, самых обычных, даже не расписанных — такие шары покупают бедняки своим несчастным детям. И мы сидели до вечера, делали из картона корзинки и сыпали в них конфеты, вырезали звезду — и любимый едва не упал, пытаясь прикрепить её на макушку. Мы раскрашивали шары, расписывали красные и зелёные шары снежинками, на белых рисовали ели, а на синих и жёлтых — ангелов. Из всех этих шаров только два были розовыми, и на одном я написала своё имя, а на другом — его. Из открыток, которые мне прислали, мы вырезали ангелов и вешали на верхние ветви, поближе к небу. Достали мишуру и опоясали ею ель — ровно пять раз. И так устали, что даже не смогли собрать осыпавшиеся хвоинки и разбросанные по полу обрезки картона, а просто легли на ковёр и ели, ели мандарины, утопая в их запахе и в запахе свежей ели…
Кьюнгонд наконец-то обернулась — тяжело, неповоротливо. Доктор Эдли, уже одетый, стоял на пороге и жалостливо улыбался, делая вид, что разговора о чае и рождественской ели не было и в помине. Надо ведь успеть к ужину, иначе Наташа точно заподозрит, что он покупал подарок именно в этот день…
Доктор Эдли повернул дверную ручку, уже готовясь переступить порог.
— Как жаль, тётушка, что вашей ели уже давно нет. Если хотите, то, конечно, можете нарядить рождественскую ель вместе с нами… Ну, я зайду завтра?
Кьюнгонд глянула на него остекленевшими глазами и несколько раз моргнула.
— Нет, милый, моя ель ещё стоит…
Доктор Эдли неловко улыбнулся.
— Ну, хорошо, стоит. Но, правда, тётушка Кюнгонд, мне надо спешить. Мне нужно подготовить сюрприз для моей семьи… И для вас тоже. — Он ещё раз растянул губы в улыбке, неуклюже поклонился — спина отозвалась тянущей болью — и скользнул в тёмное нутро коридора. За ним из-за неплотно прикрытой двери скользнула полоска жёлтого от электрической лампочки света, стремясь ухватить доктора за пятки, но тот уже наловчился сбегать с этажа прежде, чем престарелая тётушка успеет сообразить, что к чему.
Кьюнгонд ещё некоторое время стояла, задумчиво разглядывая дверь, а потом потянула её на себя и заперлась на все замки да ещё на цепочку — старым глазам показалось, что в темноте прячутся недоброжелатели, хотя самый недоброжелательный её гость только что юркнул вниз по лестнице, бодро стуча каблуками по крепким бетонным ступеням.