Рукописи не горят

Рукописи не горят

Пётр Афанасьевич писал книгу. Он усердно трудился над ней всю жизнь, лелеял каждую фразу, заботливо перечитывал каждый абзац, тщательно исправлял, корректировал, снова исправлял и как-то за всем этим делом не заметил, как умер.

Странно, подумал Пётр Афанасьевич, вот я умер и что теперь?

Не успел он так подумать, как в комнате материализовались два человека, один в тёмном двубортном костюме, а второй в белых шортах и гавайской рубашке. То есть по факту, конечно, никакими людьми они не были, но нужно же было их как-то, пусть даже в мыслях, называть.

Ангел и чёрт? – подумал Пётр Афанасьевич.

- Совершенно верно! – словно прочитав его мысли, белозубо улыбнулся тот, который в гавайской рубашке, - разрешите откланяться, я – Сигизмунд Аристархович, а это, - «гаваец» почтительно кивнул в сторону тёмного, - Серафим Модестович.

Серафим Модестович слегка нахмурился, вздохнул и открыл толстую чёрную папку.

- Итак, Пётр Афанасьевич, приступим к подсчёту грехов…

- Э, Сима, погоди, не торопись, что ж ты так сразу и про грехи, - засуетился «гаваец» и, понизив голос, жарко зашептал, - Сима, мы ж договаривались, ты что ж творишь-то, Сима, нельзя так, без подготовки…

Пётр Афанасьевич испуганно переводил взгляд с «гавайца» на того, другого, в тёмном костюме, и обратно.

- Это что же, - охнул он вдруг, - что же мне теперь, в ад?

- Ну, - замялся «гаваец», - так-то, конечно, да, в ад. Но понимаете…

«Гаваец» горестно вплеснул руками:

- Никак вам не получается к нам в ад. У нас в аду сейчас – адское перенаселение. Мы и так уж всех уплотняем-уплотняем, но, сами понимаете, ад-то не резиновый.

- Не резиновый, понимаю, - машинально повторил Пётр Афанасьевич и перевёл взгляд на того, который в костюме.

Который в костюме кашлянул и нервно захлопнул папку.

- А к нам в рай критерии отбора строгие, - вздохнул он, - вы по баллам не добираете. И к тому же, вы – писатель.

Пётр Афанасьевич нервно захлопал глазами.

- Хотя, строго говоря, - продолжил тот, что в костюме, - вы ведь не публиковались. Так ведь?

- Не, не публиковался, - промямлил Пётр Афанасьевич.

- И в соцсетях свой роман не выкладывали?

Пётр Афанасьевич замотал головой.

- И друзей и родственников своим романом не муча… Не читали им свой роман?

- Не мучал и не читал, - честно подтвердил Пётр Афанасьевич.

- Вот видишь, Сима, - встрял «гаваец», - он не мучил.

- М-да, дилемма, - пробормотал тот, что в костюме, - и как же нам теперь с вами быть-то?

- А может дадим Петру Афанасьевичу шанс? – воодушевился «гаваец», - пусть он понеприкаивается немножко, а, Сима?

- Как это, понеприкаивается? – не понял Пётр Афанасьевич.

- Ну, неприкаянным побудете лет так триста, - пояснил «гаваец».

- Не меньше пятисот, - отрезал тот, который в костюме.

- Сима, - укоризненно покачал головой «гаваец», но, наткнувшись на непреклонный взгляд товарища, поспешно затряс головой, - пятьсот, так пятьсот, как скажешь.

- А что мне делать-то? – Петр Афанасьевич испуганно сжался. Его руки тряслись, а ногой он безуспешно пытался нащупать клетчатый тапок.

- Являться, - засмеялся «гаваец», - писателям, поэтам и прочим графоманам. Во сне и наяву. Можете рукопись им свою читать.

С этими словами «гаваец» сунул в руки Петру Афанасьевичу рукопись, и оба, и «гаваец», и этот второй, в костюме, растворились в воздухе.

С тех самых пор, бродит по свету неприкаянный Пётр Афанасьевич, в пижаме и одном клетчатом тапке, и всем читает свою бессмертную рукопись.