Рыба в пустыне

Рыба в пустыне

... и не можем иначе спастись, как только в воде.

Тертуллиан

В ночь на Страстную пятницу храм вздрогнул от взрыва.

Триста лет эти стены стояли в нерушимости и спокойствии, защищая невидимые границы, но вот зло проникло под своды и нанесло удар.

Один старый монах, сбитый ударной волной у паперти, пострадал тяжелее других. Следующей ночью он очнулся в больнице от тягостной тишины, встал с продавленной лежанки в проходе и вышел за сломанную ограду, стремясь в обитель.

Вскоре он потерял из виду огоньки домов и долго шёл куда-то краем леса и безмолвными полями. Разум едва служил ему, он не помнил своего имени и прожитых лет. В провалах беспамятья светились лишь немногие слова, забыть которые он не мог, пока жизнь ещё теплилась в нём. Слова эти передавали не реальность, а нечто большее.

Рассвело, но солнце не показалось. Намного позднее, когда чуть светлее стала самая середина неба, он оказался перед грядой громадных зданий, в давящем шуме и быстром движении незнакомого мира. Над головой с грохотом проносились поезда, земля дрожала от потоков машин, толпы и толпы были повсюду.

Множество людей, не замечаемых друг другом, растекалось в разные стороны. Они говорили на непонятном языке. Монах вслушивался, но не мог постичь, что они делают, куда стремятся, чего хотят. Ни благозвучия, ни плавности, ни тепла... И даже в негромкой речи было что-то угрожающее.

Иногда доносились обрывистые фразы, сложенные из знакомых слов, но по-прежнему лишённые смысла: «А мне какое дело?», «Да пошли они все!», «Я что, крайний?», «Что я с этого буду иметь?», «На себя посмотри!», «Нашли дурака!», «Покажи мне деньги»...

Многие люди были чем-то истощены, даже самые тучные из них, и казались беспомощными. Некоторые ослабели настолько, что лежали навзничь. Носите тяготы друг друга – вспомнил монах и поспешил к ним, чтобы помочь. Но люди не обращали внимания на его слова и наконец монах понял, что они не слышат его. Нет, они слышат и поворачиваются, но смотрят мимо или настороженно, со злобой... Его слова были для них – неразумны, невнятны... Его грубо отталкивали, лежащие вырывали руки, когда он пытался их поднять...

Внезапно прямо перед глазами два человека сцепились и покатились по земле. Их окружили другие, крича: в голову, в голову! Добей его!

Монах с трудом пробился ближе и увидел дерущихся – больших, широкоплечих, но с юными, неосмысленными лицами... Вот юноши поднялись, но сейчас опять бросятся друг на друга... Блаженны миротворцы, ибо они нарекутся сынами Божьими... Монах встал между ними, расставив руки в стороны, но оба сразу обрушились на него с удвоенной ненавистью, повалили в грязь и стали топтать...

Снова очнувшись, он с трудом брёл по мрачному городу, среди нагромождений идолов, сквозь толпы прежних людей. Их речь была бранью – явной, во весь голос, или скрытной, ползучей... Они говорили друг другу чёрные слова, призывали злых духов, не боялись ничего... Они были способны поставить заупокойную свечу за живого, если бы знали, что такое свеча...

Закатное солнце на миг промелькнуло и скрылось в хаосе зданий. Приближалась ночь и люди менялись. Монах вглядывался в них и страх, растерянность всё сильнее охватывали его душу.

Вокруг были угрюмые или смеющиеся лица, но на каждом – застыли невидимые слёзы, гордыня, иссякнувшая любовь, самодовольство, кипение пустой воды, грязь, насилие, скотоподобство… Казалось, что в разгаре – немыслимое, абсурдно-жестокое представление, в котором люди на арене развлекают зверей...

Чем темнее становилось, тем глубже он спускался в пропасть. Вокруг были уже не люди, а безумные существа – самоисступлённые, жадные до себя, ловцы ускользающего, расслабленные, упоённые пороками, застывшие в злом оцепенении, с глазами, обращёнными внутрь... Эти существа внешне были как хищники, но внутренне – как добыча. Бесчисленны будут жертвы адского духа, живущего невидимо, без образа на земле...

Повсюду стояли запахи денег, крови, пепелища, раскидывались отвратительные вертепы, всё сильнее давила необоримая сила адского города, всё больше разрастался сад, обильный сатанинскими плодами... Взгляд не мог остановиться хоть на чём-либо. Монах пытался, но не мог увидеть ничего, сделанного с любовью, в чём Бог являет себя, в чём светится Его образ…

Холодный ветер усилился, чёрные облака неслись как клочки бумаги.

Монах много раз слышал, что враждебный мир бушует за стенами обители, но не мог представить, что он таким предстаёт перед глазами. Да вправду ли он видит всё это?

Он понимал уже, что находится в Аду, но не в силах был это принять... Внимательно прислушался к себе и ощутил радость от того, что не нашёл собственной воли. Ведь в обители проклятых – их воля возведена в абсолют. Да будет воля Твоя на земле, как и на небесах... Но здесь нет и Божьей воли, я не на земле...

Он с надеждой вспомнил о красном солнце между домами. В аду не бывает солнца... И надежды... Я – в Преддверии... Если бы снова оказаться... Не здесь. Он почти уже взмолился о себе, заблудшем или осуждённом и влекомом на смерть, но одумался, одёрнул себя... Не посмел дерзнуть к Богу. Гордыня – думать, что ты – лучше других, которых Он покинул...

Ведь сколько своих чёрных поступков, и каждый из них – это бегство от света... Нет никакого права взывать о помощи в этих зловещих, безводных и голодных местах...