С чистого листа

С чистого листа

Вероника помнила свои прошлые жизни. Все до единой. Они вспыхивали перед глазами, перемешиваясь, как в калейдоскопе. У неё были разные лица и голос, но Вероника всегда узнавала себя. Она помнила, как страшно было умирать, но свет в конце тоннеля неизменно вспыхивал и это было ещё страшнее. Тогда на Веронику обрушивалась память, заставляющая сердце съёживаться от страха. Ей снова придётся жить.

В той жизни, где её звали Вероникой, ей отчаянно не везло с мужчинами. Папа был тираном, установившем в семье строгость, граничащую с отбыванием тюремного срока. Когда он бросил мать Вероники и троих своих детей на произвол судьбы, маленькая Ника испытала облегчение.

Замуж Вероника вышла рано. Хотела сбежать из вечной нищеты в праздник жизни. Но нищета последовала за нею, притворившись приданным. Через три года Вероника завела себе любовника, чтобы, наконец, почувствовать себя желанной и любимой. Роман оказался неудачным.

До конца жизни рядом с нею так и не оказалось верного сердца и крепкого плеча. Разрыв отношений она переживала болезненно. И тогда Вероника решила быть одна. Она обеспечивала быт себе и детям, отказывая себе в маленьких и больших радостях. Вероника боялась, что ей опять будет больно.

Когда дети разлетелись по своим гнёздам, оставив мать наедине с её воспоминаниями, жизнь Вероники до краёв заполнило одиночество. Оно было таким всепоглощающим, что Веронике казалось, что она чувствует его тяжесть на своих плечах. Её тело сгорбилось, глаза потухли. В воспоминаниях была только тоска по несбывшемуся счастью. Она тихо умерла ночью, просто не проснулась. Безрадостная, пустая жизнь. Черновик, который хочется переписать набело. Ну хоть войны не было и то хорошо.

Вероника знала, что такое война. Тогда её звали Шуркой. А один солдатик с ясными серыми глазами называл Сашенькой. Ей было всего восемнадцать, шинель была не по размеру. Она обрезала косу, чтобы волосы не путались и не мешали воевать. До красоты ли? Вот когда всё закончится, и немцы захлебнутся собственной кровью и ответят за каждого убитого советского гражданина, тогда и сможет Шурка улыбнуться солдатику с серыми глазами и позволить себе быть Сашенькой.

Она не успела. Та жизнь её оборвалась слишком скоро, неправильно, обидно. Май уже цвёл сиренями и до объявления победы оставалось несколько дней, когда под ногами Сашеньки-Шурки разорвалась мина. Она не почувствовала ничего. Её просто не стало. Она не услышала, как ликовала страна, когда объявили конец войны. Она не увидела, как плакал у воронки, где разорвалась мина, солдатик с серыми глазами. Она не успела стать Сашенькой. Зачем память каждый раз причиняет ей боль? Вероника сжала кулаки. Она не заплачет!

А когда Вероника была Дашкой, был её батька зажиточным казаком. Всё у Дашки было — ленты яркие, юбки с рюшами, серёжки и бусы жемчужные в две нитки. Когда Дашутка перешагнула из детства в девичество, дед подарил ей серебряное колечко и наставления о том, что пришла пора перестать баловаться, ведь на неё теперь женихи смотрят. Пусть не невеста, а пока ещё «хвалёнка», но пора и о приданом думать. Не следовало Дашке теперь носиться с ребятнёй и выдумывать проказы. Следовало вышивать красным крестиком обережные узоры, и больше матери по хозяйству помогать.

Да разве удержишь такую дома? Душа у Дашки была вольная, как птица. Подобрав юбки, садилась она на батькиного коня и носилась по степи, обгоняя ветер, так что толстая коса била по спине как плеть. Батька грозился её за ту косу по полу оттаскать, по столу ладонью бил, на мать ругался. Но на дочь ни разу руку не поднял. Любил. Гордился ею втайне. Вид строгий на себя напускал, а в усы прятал улыбку. Казачка растёт! Сильная, крепкая, своенравная. Дашка правила игры соблюдала. В ноги отцу падала, плакала, прощения просила, глаза ладошками закрывала, пряча расшалившихся бесенят. А потом неслась по полынно пахнущей степи навстречу закатному солнцу, оранжевому как куриный желток. А как Дашка пела! Голос у неё был звонкий, сильный. Поднималась её песня к самому звёздному куполу и рассыпалась звездопадом, проникала в самую душу.

Один за другим уходили на войну братья. Где-то смерть косила человеческие жизни, а в Дашкиной душе цвела весна. Сердце её ждало любви. Кто же знал тогда, что не дождётся?

Революция пришла в Дашкину жизнь грохотом копыт и красным знаменем, укреплённым на церкви. Революция убила батьку и вынесла из амбара всё до последнего зёрнышка. Революция воняла застарелым потом и перегаром. Дашка отчаянно кричала, когда грубые руки рвали на её груди кофту и ткань трещала поддаваясь. Крупные слёзы катились по щекам и застывали яркими звёздами в тёмном степном бесконечном небе, в которое долго смотрели распахнутые от ужаса, остановившиеся Дашкины глаза.

Вероника заплакала. Громко, отчаянно. Она зажмурилась не в силах выносить яркий свет. Она не хотела всего этого опять! Ей не нужна была боль, которая сопровождает жизнь. Она хотела в небытие. В тёмное, тихое ничто, где не было ничего, даже её самой.

— Вот и хорошо, — раздался рядом женский голос. — Сейчас, потерпи немного. А вот и мамочка. Возьмите дочку.

— Какая хорошенькая, — ответил другой голос, и Вероника прислушалась. Этот голос она слышала раньше, когда ей было спокойно и безопасно. — Я назову тебя Анечкой.

— Приложите её к груди, — сказал первый голос.

Бывшая Вероника открыла глаза. Мир вокруг был чёрно-белым, размытым, чужим. Так бывает всегда, когда рождаешься.

— Она не хочет, — беспокойно ответила молодая мама, глядя, как сморщенное личико новорождённой отворачивается от её груди.

— Всё она хочет, только ещё не знает, — сказала акушерка.

Веронику-Анечку повернули и уверенно поместили в рот материнский сосок. Несколько сладких капель попало на язык. Образы в голове замерли. Память скукожилась, и воспоминания рассыпались на цветные пазлы, а потом растворились, провалились в забытье. В материнских объятиях было тепло и спокойно. Жизнь снова начиналась с чистого листа, и словно на экзамене нельзя было подсмотреть в черновики или ответы на последней странице. Анечка прижалась к материнской груди щекой и крепко уснула. Жизнь, в которой Анечка-Вероника-Сашенька-Дашка будет непременно счастлива, длилась уже сорок минут.