Самая любимая

Самая любимая

Оказалось, Вадим избивал Томилу не так уж сильно: проснувшись, нисколько не скованная, свежая, как огурчик, она потянулась, упёрлась ладонями во внутренние стенки кокона. Даже рёбра целы. Удивительно. Шнур капельницы давно отцепился, экран показывал общее состояние, пульс — как у восемнадцатилетней — температуру, сатурацию, циклы фаз сна. Заодно вес, жир, мышцы, костную массу в процентах. Новости, гороскоп и аффирмации на день: «Я самая любкая, я самая вертоголовая, всё будет баско у меня».

— Съёбывай.

Кокон воспарил к потолку и прицепился к чехлу-зарядке. Томила, лишённая микроатмосферы горного луга, задохнулась от перегара. Несло от мужа, который умудрялся храпеть одной ноздрёй, а другой — свистеть. Смрад был таким сильным, что лицо само собой застыло в пароксизме то ли ярости, то ли омерзения. Но будить Вадима было нельзя, а то вдруг решит продолжить вчерашнее. Мурашки побежали по спине. Томила сжала указательный палец, но кольца там не оказалось: наверное, оставила в душевой. К счастью, телефон, смятый в кубик, нашла на полу. Расправила, открыла «Услужение» и, лишь на мгновение засомневавшись, подала заявление на развод. Первый шаг к счастливой жизни. Выдохнула. Радостная и словно не замечающая алкогольного амбре, погрузилась в обновления друзей. Теперь ей ничего не угрожает.

Матрас едва заметно шевелился — менял плотность от мягкого, подстраивающегося под тело песка до крайне неудобной доски. Подогрев отключился, тихо заиграла музыка, кровать завибрировала асинхронно ей. Включился режим пробуждения. Муж всхрапнул максимально громко, буквально на грани возможностей, и тут же проснулся. Скрючился, болезненно застонал — рвотный душок изо рта смешался с перегаром. Томила поморщилась и отползла на край кровати, боясь получить кулаком.

— Заткнуть оркестр! — хрипло проговорил Вадим, щюрясь, махнул на кокон. — Приёбывай!

— Измучен он, — сказала Томила, съёжилась, готовая дать отпор.

Однако муж не разозлился, не ударил, а просто ещё раз простонал в пустоту, зарылся лицом в ортопедическую подушку. «Кой-то он глумливо небойкой, пускай и бесноватой», — подумала Томила. Осторожно развернула телефон, вернулась к обновлениям. Над экраном высветилась голография с томной красоткой — Умилой, подругой детства, что держала в руке баночку духов в виде яблока с безостановочно ползающим по нему стеклянным червём. Надавила на черешок — брызнула на запястье. Телефон распространил насыщенную ваниль, перебивающую перегар. Соприкоснувшись с Томилой, ваниль стала вянущей розой. Попав на Вадима — апельсиновой коркой.

— Как же чудно, умильные вонявки! — Томила с упоением вдохнула аромат. — Как же чудно! — повторила уже голосовым подруге. — И ашо, Умилочка, прости-то за вчерась. Не горел Вадим то делати, он баламошной был, понимашь?

Муж, привлечённый запахом и упоминанием своего имени, приподнялся, глядя на Томилу. Смотрел тупорыло и раздосадовано. Погладил плечо, спину, ощупывая едва заметные синяки, подлеченные коконом. Зарылся под подмышку и поцеловал в том месте, где начиналась грудь. Поднырнул носом, стараясь добраться до соска.

— Прочь! Нахальник, душнила! Опосля вчераси даже не касайся до меня, мразота! — Томила не боялась выражаться, ведь понимала, что сейчас Вадим безвреден.

Но, как бы сильно она ни пыталась злиться, смешок сорвался с губ: муж всё-таки добрался до соска, пальцами щекоча бок. А когда получил пару тумаков, извернулся, сбросил одеяло и захрюкал, подставляя живот. Ну как на такую прелесть можно злиться?!

— Вадим, от тебя смрадит. Пропади!

— Тока кады не в обидках будешь.

— «Кады не в обидках» буду?! Сволочина! Ты мою подруженьку лапал, а потом исторкал меня!

Муж развернулся, глянул на жену совершенно серьёзно и, без нотки комичности, спокойно проговорил:

— Вры.

— Не вры!

— Вры-вры говоришь. Ничего такого не вспомянаю.

— Зато я вспомянаю баско! — громко ответила Томила.

— Всё равно вры бузишь. Ты дролька моя. Гришь, лапал подруженьку? Да даже вусмерть косорылой, я бы так не поделал никогда. То явно была шутка, а ты до ней не доколупалась.

Словно в подтверждение слов, пришёл ответ от Умилы. Томила выпрямила смятый экран, чтобы прочитать: «За что это прощать-то? Вчерась разве было что? Назубатил кто мне? Нетути. Победовал твой милош, пошутковал, на что я посмеялась. И вот всё. А о вонявках — да, чудны. Нано-вонявки это. Но вряд ли смартфон дельно их духмань волнующуюся распыляет. Хочешь, позже прибегу с ними?» Вадим разглядел сообщение, премерзко улыбнулся, отвернувшись.

— Углядела? Ты вчерась вспомянаешь похуже меня. А Умила пусть прибегает… Побаландаемся.

— Бронислава говорила, что ты лапал подруженьку мою… — неуверенно сказала Томила.

— Хосподи! Да я обнял, как пришла. Дружелюбливо, не полюбовно. Неужель ты будешь верить малокососине?

— Морду дальше! Не дыши душниной. Фу! Ну ладно, может, Бронислава свараканила слегонца, а я погорячилась. Только вот всё равно ты поднял на меня паклю, назубатился и не впервой! Навзбутенькал.

— Вры. — Вадим подполз ближе, приобнял бёдра. — Сплошные вры бузишь. На тебе и синяков-то нетути, глянь, так — мутница. Я не маздырял, а только лишь поторкал. От любови. От садистской, круто-жгучей любови к тебе.

Томила игриво взвизгнула, так как муж неожиданно поцеловал её в живот и тут же ниже, ещё ниже. Она вырвалась, слетела с кровати, как ошпаренная. Обернулась, стараясь казаться разозлённой, но не смогла сдержать улыбку: Вадим выглядел таким милым и игривым. Просто мужчина-праздник. От алкоголя его морда разбухла и потому стала щекастой, детской.

— Всё было вры, всё вры! Прости меня, прости, — он согнулся, словно младенец, застонал. — Те мстить даже не надыть! Гляди, как костоломит, как херово мне. Бошка трещит, ох-их-ёх! А потому трещит она, что вчерась, даже косорылой, кокон я тебе оставил. Дролечка ты моя, ну прости!

— Да прощаю! Прощаю! Не звонярь, не хочу, чтоб Бронислава вставала, хай спит. Прощаю. В последний раз. Теперь уж точно. Ты в лазаню дёшь?