Санта Никлаус

Санта Никлаус

В космосе не идёт снег. Это глупо, но именно этого частенько не хватает больше всего: именно этих мелочей, не замечаемых в обычной жизни, а то и раздражающих, когда они происходят некстати и не вовремя. Это потом понимаешь, что ничего не бывает не вовремя. Потом, когда этих мелочей в твоей жизни больше нет.

Вместо снежинок в чёрном вакууме летают клочья металлической обшивки: так же медленно кружатся по орбитам, высчитать которые могли бы только астронавигаторы, если бы у них не было задач поважнее этой. Отражая звёздный свет, эти обрывки неправильной формы кажутся почти белыми, слепящими, и будь у их движения хоть какая-нибудь конечная точка, может быть, в итоге из них вышли бы вполне неплохие сугробы. Почти как настоящие.

Как обычно в конце дежурства, Никлаус посидел в кресле ещё совсем недолго, наблюдая через прицел за разлетающимися в разные стороны осколками. Тут и там на мгновение загорались красные вспышки, спустя долю секунды уже растворяющиеся на общем чёрно-белом фоне: раскалённый металл мгновенно остывал, добавляя ещё снежинок, и если бы перестрелка не была почти непрерывной, эти вспышки вообще было бы трудно заметить.

Как слишком быстро мигающую гирлянду на заснеженной ели.

Из задумчивости Никлауса вывел требовательный писк зуммера: пора было освобождать кабину для его сменщика, готового к своим четырём часам войны. Распорядок дня не менялся: четыре часа стрельбы, час на душ и отдых, восемь часов сна, обязательный час медитации и ещё восемь часов относительно свободного времени — относительно, потому что и эти восемь часов у всей команды были расписаны чуть ли не по минутам. Тренировки, чтение, физические упражнения, развлечения. Боевые действия давно превратились в рутину, каждое следующее мгновение которой было точно известно. Ничего страшного, никакого пафоса, свойственного войнам прежних лет. Неожиданности канули в прошлое ещё лет пятьдесят назад, когда Никлауса и в проекте не было, сейчас война была ровно такой же работой, как и у гражданских на Земле.

На далёкой Земле, куда через неделю должно было прийти Рождество.

Никлаус с трудом вылез из тесной кабины, обменялся со сменщиком дежурными фразами и направился к себе в каюту — крохотный закуток, точно такой же, как несколько десятков других, словно соты, усеявших внутреннюю поверхность третьей палубы, где находились казармы обычных солдат. Офицеры жили выше, и на той палубе Никлаус за всё время службы бывал хорошо, если раз пять. Сегодня ему предстоял шестой — если всё сложится так, как он рассчитывал.

В каюте Никлауса уже ждал мигающий красным огоньком полученного сообщения коммутатор: после сна Никлаусу предписывалось явиться к сержанту. Конечно, он бы предпочёл поговорить с командиром как можно скорее, но расписание есть расписание, и даже в случае совсем уже непредвиденной ситуации нарушать его было категорически запрещено. Да Никлаус и не стремился особо: терпения ему было не занимать, как благодаря с детства флегматичной натуре, так и в силу выработанной в армии привычки. Ему даже заснуть удалось сразу же, едва голова коснулась тощей подушки — Никлаус был одним из немногих, кто никогда не пользовался гипносном, несмотря на то, что это поощрялось уставом. Он просто не видел в этом необходимости, организм и так слушался его, как хорошие часы.

Сержант гипносном тоже явно пренебрегал, но, судя по его красным глазам, очень зря. Никлаус машинально отметил про себя и небритость, граничащую с недопустимой уставом, и небольшой тремор пальцев сержанта — в остальном тот практически ничем не отличался от плаката, украшавшего одну из стен кают-компании на их палубе. На плакате был изображён бравый командир в строгом мундире, подбородок которого казался естественным продолжением строгого воротничка, как будто плакатный командир — как и сам сержант — родился в форме, привыкнув к ней так же, как если бы она была его кожей.

— Я прочёл ваш рапорт, рядовой Шульц, — сухо сказал сержант.

Видно было, что ему очень хочется потереть глаза, и он, сам это чувствуя, даже моргал реже, чем это делает обычный человек.

— Вы просите о внеочередной увольнительной в счёт тех, которые не использовали в течение года, — сержант опустил взгляд на экран своего планшета, словно разговаривал с ним, а не с Никлаусом, или проверял, действительно ли рядовой Шульц весь год провёл на корабле, не отлучаясь с него в положенное ему время.

— Так точно, сэр, — без эмоций ответил Никлаус.

— Формально вы имеете на это полное право, — сказал сержант с внезапным отвращением. — И разрешение я уже дал. Но всё-таки, Никлаус…

Никлаус еле заметно, буквально на долю миллиметра опустил голову, ничем больше не выдавая своего удивления обращением сержанта.

— Объясни, — продолжал тот после паузы, всё так же глядя на планшет, — зачем тебе это именно сейчас? Неделю назад передавали сводки, ожидается повышение активности противника. Скажи честно…

Сержант испытующе взглянул на Никлауса.

— Испугался? — и тут же торопливо добавил, совершенно перестав походить на плакатного командира: — В этом ничего позорного нет, в уставе прописано, что…

Он замолчал, и Никлаус, подождав пару секунд, чтобы убедиться, что сержант продолжать не собирается, глуховато пояснил:

— Рождество, сэр.

Сержант медленно качнул головой из стороны в сторону, как будто одно это слово, выданное его солдатом, могло всё объяснить. Или, больше того, как будто Никлаус сказал только им двоим известный пароль, дающий ключ к шифру, который больше никто в Галактике разобрать не мог. Никлаус стоял молча, не расслабляя ни единого мускула, а сержант долгие минуты смотрел на него с непонятным выражением на лице, а потом наконец так же сухо, как в начале беседы, сказал:

— Можете идти, рядовой Шульц.

— Есть, сэр, — слова выскочили рефлекторно, почти без участия мозга Никлауса.

Так же, как и тело словно само по себе развернулось в сторону двери и покинуло каюту сержанта. Армейская выучка позволяла отстраняться от действий тела, почти автономных, не требующих участия разума до тех пор, пока обстановка подчинялась законам, вызубренным в учебке. Только в каюте Никлаус опомнился: вместо ежедневного ритуала ему предстояло впервые за весь год делать что-то совершенно новое — собирать вещи, благо, у солдата их почти и нет. И всё равно тело подчинялось с трудом, постепенно смиряясь с тем, что привычный ход вещей нарушен.

Бот к Земле отправлялся на следующие корабельные сутки, Никлаус специально рассчитал время подачи рапорта так, чтобы успеть как раз на него — он даже не сомневался, что командование даст добро. Именно для таких случаев в боте было зарезервировано несколько мест помимо тех, кто уходил в увольнительную по графику, и одно из них Никлаус и занял.

В космопорте он постоял немного, задрав голову к небу, навстречу медленно падающим снежинкам, настоящим снежинкам, из замёрзшей воды, а не из металла — постоял ровно столько же, сколько обычно сидел в кабине, а потом твёрдым шагом направился в город. Времени у Никлауса было ровно столько, чтобы заселиться в армейскую гостиницу — в их небольшом городке она была всего одна, но всё равно почти постоянно пустовала. Кроме Никлауса, почти никто не подписал контракт, обязывающий долгие десять лет провести там, где нет снега.

Сложив свои немногочисленные пожитки и перекусив в гостиничном баре, он отправился по тому адресу, где уже пятнадцать лет появлялся вечером двадцать четвёртого декабря. Когда-то давно это был небольшой магазинчик, где в конце года полки заполнялись товарами, больше похожими на привет из прошлого: круглыми, почти невесомыми блестящими шарами, колючей на вид мишурой, разнообразными фигурками гномов и эльфов. Сейчас на месте магазинчика высился многоэтажный торговый центр с вращающейся голограммой огромной ели в центре холла, и всё же Никлаус точно знал, в какой из многочисленных отделов ему нужно зайти.

Чтобы выйти, неся на плече шуршащий непрозрачный пакет, свисающий почти до земли.

Переоделся Никлаус всё в той же гостинице и, выходя, поймал недоверчиво-радостный взгляд вахтенного. Тот даже привстал со своего места, жадно следя за тем, как сквозь беззвучно раздвинувшиеся створки дверей на улицу вышел человек в красно-белой одежде — вышел и пропал за мельтешением разноцветных огней на стёклах.

В конце года климатические службы старались вовсю, снижая температуру и пригоняя снеговые тучи взамен обычной ровной температуры — ровно на две недели, чтобы создать в городе традиционный дух Рождества. Никлаус утаптывал армейскими ботинками вкусно хрустящий снег и кивал случайным прохожим, мало кто из которых оставался равнодушным, завидя его. Время от времени он вскидывал руку и звучно провозглашал: «Счастливого Рождества!» — неизменно получая нестройный хор в ответ. В этот день на улицах было запрещено движение транспорта, и люди гуляли парами и группами прямо посреди мостовых, не опасаясь бесшумных мобилей, вдыхая морозный воздух и выдыхая его облачками пара. В прошлом году было модно вплетать в пар голографические поздравления: семьи, любимого человека или вообще всех, так что над головами гуляющих мерцало зарево переплетённых букв самых разных шрифтов и расцветок. Сегодня Никлаус не заметил ничего такого, и чем дальше он шёл, тем больше ему чудилось, что он вернулся назад на пятнадцать лет, в тот год, когда впервые надел костюм Санта Клауса.

Надел, чтобы поздравить с Рождеством своего младшего брата.

Брат в прошлом году переехал в новый дом, старомодный коттедж на окраине города, хотя и оборудованный внутри по последнему слову техники: зарплата сотрудника одной из крупнейших компаний страны, пусть и только филиала, позволяла гораздо больше, чем скромное жалование рядового, в ближайшие лет восемь не обещавшее стать серьёзнее. Ещё в прошлом году Никлаус, гостя у брата, сдержанно поражался новинкам, разительно отличавшимся от той техники, которую он помнил и которой он привык пользоваться на корабле, а брат с еле заметным удовольствием младшего, наконец-то получившего превосходство над старшим, в тысячный раз рассказывал и показывал ему, как пользоваться кухонным автоматом, ванной или визором. Его молодая жена не сердилась на неуклюжесть Никлауса и с доброй улыбкой приходила на помощь, если тот в очередной раз застывал перед очередным агрегатом, мучительно пытаясь сообразить, куда нажимать и что в итоге из этого может получиться. Никлаус возвращался на корабль, унося с собой тёплые воспоминания об этих днях, и сейчас почти с нетерпением, так ему не свойственным, ждал новых сюрпризов, которыми — он в этом не сомневался — брат успел оборудовать дом за прошедший год.

Пока он добрался до нужной улицы, уже совсем стемнело, дома по сторонам один за другим окружались мерцающей дымкой силового поля, и тот дом, к которому Никлаус стремился, он узнал задолго до того, как смог различить знакомый силуэт: это был единственный дом среди всех, над которым не возвышался полупрозрачный купол. И хотя в окнах было темно, Никлаус знал, что его ждут там.

Он прибавил шагу, пытаясь унять внезапно быстро заколотившееся сердце — сердце, которое оставалось спокойным во время самой ожесточённой перестрелки, сердце, не пропускавшее ни единого удара во время самой тяжёлой космической лихорадки. Сердце, вдруг поднявшееся со своего положенного места куда-то ближе к горлу, отчего Никлаусу приходилось то и дело сглатывать, прогоняя его обратно — как все эти пятнадцать лет.

Дверь мягко отъехала в сторону, стоило ему, тяжело топоча ботинками, взойти на крыльцо. Никлаус тихо прошёл в дом, радуясь про себя, что страсть брата к улучшениям и видоизменениям жилища не приобрела глобального характера, так что даже наощупь можно было найти дорогу в ту часть дома, которая по праздникам выполняла роль гостиной. И, вторя его шагам, загорелась голограмма возле одной из стен, повторяющая до малейшей детали камин, знакомый Никлаусу до последнего камешка.

Он шагнул к камину, и тут зажёгся свет. Никлаус обернулся, готовый приветствовать брата, но громогласное «Хо-хо-хо!», так не похожее на его обычную негромкую и отрывистую речь, замерло у него на губах, когда он встретился глазами с непривычно серьёзным, хотя и улыбающимся братом. Тот поманил его за собой, к стене, противоположной камину, и быстро пробежался пальцами по невидимой Никлаусу клавиатуре. На стене открылся экран — подойдя к нему, Никлаус сначала не понял, на что он смотрит.

— С этого года на нашем камине висят три чулка, — с еле слышной, но прекрасно ощутимой гордостью в голосе сказал брат, и Никлаус медленно кивнул, не отрывая взгляда от экрана.

Его точно не запомнят в этом году и вряд ли запомнят в следующем, но уж через два года Рождество точно останется в памяти у того, на чьё лицо сейчас смотрел Никлаус.

Какой бы рутинной ни была война, она всегда остаётся войной — где остаться в живых гораздо сложнее, чем превратиться в одну из снежинок, медленными хлопьями укрывающих обозримый космос. И — мало кто позволяет этому выплыть из глубин подсознания, ещё меньше тех, кто всерьёз над этим задумывает, и по пальцам можно пересчитать тех, кто заговаривает об этом вслух — если есть хоть одно место в Галактике, где тебя ждут, мёртвой снежинкой ты точно не станешь.

Во всяком случае, не на все триста шестьдесят пять дней в году.