Северные корабли с юга

Северные корабли с юга

Севилья, Испания, 844 г.

Восходящее солнце окрасило горизонт красным. Емша до боли в глазах всматривался вдаль. В этот ранний час он был не один на окраине Ишбильи(1). Рядом с ним сидели горожане — кто плача, кто молясь. Женщина неподалеку осеняла себя христианским крестом, рядом старик бормотал иудейскую молитву.

На горизонте появилась точка, и все, кто ждал на пустыре, враз потянулись к ней. Кто-то, не выдержав, побежал навстречу. Точка приближалась, и Емша увидел всадника, что мотался из стороны в сторону на конской спине. Теперь уже все вскочили на ноги и бросились вперед, окружили прибывшего плотной толпой. Человек упал на руки встречавших, а они тянули его из стороны в сторону, галдя и перекрикивая друг друга. Емша протолкался сквозь толпу и вцепился в раненого — это был сын их соседа.

— Где Усман? Он жив? — спросил Емша.

Тот лишь мотнул головой.

Емша выбрался из толпы и теперь бежал в сторону города. Нужно спешить, пока ужас и паника не объяли Ишбилью. Скорбный плач уже раздавался у него за спиной.

Он пробежал по замершим в оцепенении улицам, свернул в переулок и попал во двор своего хозяина, где столкнулся с Зарият. Она не сказала ни слова, лишь впилась в него взглядом, сжимая руки на груди.

— Скажи отцу, все кончено… — Емша прерывисто дышал. — Варвары разбили их и скоро будут здесь. Усман погиб.

Она зажала себе рот ладонью, сдерживая стон, и убежала в дом, откуда сразу же донеслись рыдания.

Емша выглянул на улицу. Страшная новость уже разнеслась по Ишбилье, и горький женский вой поплыл над городом. Его перекрывал стук открываемых дверей и калиток, скрип повозок и цоканье копыт — горожане спасались бегством. Емша с досадой обернулся на хозяйский дом — Наим со своими бабами теряет драгоценные секунды. Если ему не жаль визгливых и склочных жен, так подумал бы о дочери. Ей четырнадцать, всего полгода назад состоялась ее помолвка с соседским сыном. Она стройна, как березка, с тонким нежным лицом, и голос у нее отдает серебром. Зарият никак нельзя оставаться в городе, который вот-вот захватят варвары.

Двери наконец распахнулись. Показался хозяин, толстяк в растрепанном тюрбане. Он тащил за собой старшую жену, которая рыдала и упиралась.

— Оставь меня! Оставь! Я не уйду отсюда! — кричала она, цепляясь за дверной проем.

— Матушка, нам нужно идти! — всхлипывала Зарият.

— Нет! Усман вернется! Я не верю!

— Ты с ума сошла! — взревел Наим. Он размахнулся и наградил жену звонкой пощечиной. Та осела на землю. Зарият помогла ей встать, отерла кровь с разбитой губы, и на сей раз мать Усмана покорно поплелась вслед за мужем. Зарият взяла за руку Саида, младшего брата. Следом шла вторая жена и Шафик, лопоухий двенадцатилетний паренек, который вел в поводу навьюченного осла. Замыкал Емша, на которого нагрузили здоровенный куль с вещами. Они вышли за калитку, и, теснясь друг к другу, направились на север. К вечеру они надеялись добраться до гор, чтобы переждать там несчастье. Улица петляла, вилась то вверх, то вниз, в какой-то миг они оказались на пригорке, откуда был видел Гвадалквивир. Емша остановился и вгляделся в реку, залитую солнцем. Где-то там, еще не видные, к Ишбилье приближаются корабли, множество кораблей. Пусть сейчас они идут с юга — на них северные люди, которые, возможно, знают, как ему вернуться домой. А вместо того, чтобы дождаться их, Емша уходит в горы…

— Кунут! Чего встал? — резкий окрик хозяина вывел его из мимолетной задумчивости.

У себя на родине, в Искоростене(2), Емша был купцом. По торговому делу ходил по Днепру, Ловати, Волхову и на озеро Ильмень. Много самого разного народу он перевстречал, научился говорить не только по-своему, но и немного на языке чуди, вепсов и мещери. В Ладоге встретил северян — не только купцов, но и воинов-варягов, что ходили на кораблях с резными звериными мордами. Среди них кого только не было: свеи, даны, венды(3)…

А в низовьях Днепра Емшу захватили в плен обры(4), продали на невольничьем рынке, и Емша стал галерным рабом. Бессловесной скотиной, которая под стук барабана резко бросает тело вперед, погружает в воду длинное весло и, упершись ногами в балку на дне, тянет его на себя, так что рвутся мышцы на ребрах. Больше всего Емша боялся потерять разум. На спину и плечи то и дело сыпались удары кнута, от которых лопалась кожа, открывая мясо соленым брызгам. Даже когда били не его, все равно упругий, хищный свист кнута заставлял вжимать голову в плечи и зажмуриваться до красноты в глазах. И всюду было море, огромные, нескончаемые громады воды, которые то слепили, блестя на солнце, то грозили поглотить корабль и всех, кто был прикован к нему. Гребцов перепродавали чуть не в каждом порту, и Емша потерял счет хозяевам. В какой-то миг он свалился от непосильного труда, и тут удача горько усмехнулась — случилось это не в море, где его просто выбросили бы за борт, а на берегу. И Емша не умер — его снова продали по дешевке, и он оказался у Наима, в доме с квадратным двориком, где вокруг фонтана играла с братьями тогда еще простоволосая Зарият.

Он вначале почти полюбил эту твердую, неподвижную, надежную землю, пусть на ней все иное: и солнце, и река, и город, и люди. Даже имя у него здесь было другое. Во время долгого пути Емшу не звали никак, для всех пленников было общее слово — «сакалиба»(5), но Наим окинул его хозяйским взором и сказал: «Кунут». Потом Емша начал понимать местный язык и узнал, что это означает «покорный».

Жизнь у Наима была сносной: таскать кувшины с оливковым маслом и прочая помощь в лавке. Кормили неплохо. Хозяин хороший, не самодур. Емша, сам купец, не мог не зауважать его деловую сметку. Со временем заросли язвы на ногах, зажила избитая спина, и только неправильно сросшиеся ребра болели на плохую погоду.