Северные псы

Северные псы

Лето осталось на родине. На Севере в начале августа была уже осень с льняным небом и пожухлой травой, с зябкой прохладой полярного дня.

С теплохода я сошла одна. У причала сидело на корточках с десяток детей — молчаливых, неулыбчивых, с непроницаемыми щелками глаз. Они никого не встречали — смотрели на теплоход, едва замечая, как выгружают и загружают мешки с почтой. Где-то остервенело лаяли собаки.

В школе так и не решили, куда пристроить новую учительницу музыки. Пожилая физичка предложила временное пристанище в своем доме. Она еще не вернулась из отпуска, но директор сообщил по телефону — ключ оставлен в школе, и я прямиком отправилась к деревянному зданию с обвалившимися печными трубами.

С вершины холма открылось нечто непонятное: по широкой грунтовой дороге, огибавшей холм, ползло кольцо метров пятнадцати в диаметре, с неровным шевелящимся ободом. Его медленное движение и сопровождал истошный лай.

Кольцо приблизилось. Оно состояло из множества собак. В центре живого круга брел старик-хант — всклоченный, в облезлой малице, с длинной палкой в руке. Капюшон был снят, и седая косица торчала облезлой змейкой с красным тряпичным узлом на горле.

Он остановился, что-то выкрикнул, стукнув высокой палкой о землю. Псы истерично взвизгнули, отскочив, и тут же с удвоенной злобой кинулись облаивать. И ни один яростный комок не пересек невидимую границу. Старик зашаркал, опираясь на узловатый посох. Сохраняя почти идеальную форму круга, собаки сдвинулись: передние пятились, задние наступали. Они уже охрипли, но ярость не уменьшалась.

Как я ни выспрашивала потом об увиденном у коллег, ответы были кратки: собакоед. Северное сердце нелегко растопить чужакам.

***

Многие избы в поселке спали, прикрыв окна ставнями или занавесками, — ждали хозяев. Почти все местные летом на промысле, пока Обь открыта. У покосившейся развалюхи, что стояла на отшибе, метрах в пятидесяти от учительского дома, окна без занавесок серели вековой грязью. Забора вокруг не было — не тратят здесь местные люди древесину на заборы, это приезжие отгораживаются. Потому я решила — это хантыйская хибара, давно заброшенная.

В доме учительницы пахло затхлостью. На кухонном столе лежала записка. Торопливые летящие каракули — просьба забирать почту и номер телефона. Совершенно бесполезные сведения: ни кода, ни названия города, куда уехала Екатерина Петровна. В ящике газет не нашлось, здесь нет смысла их выписывать на лето. Два письма без обратного адреса перекочевали на молчаливый телевизор. Радио тоже не работало. И хорошо. Никаких компромиссов, ни намека на соблазн тундры цивилизацией. В школе до сентября совсем нечего делать. И я погрузилась в безмолвное одиночество.

Разбирая сумку, я наткнулась на пастуший берестяной рожок. Случайный дар на бегу мимолетной встречи, просто лоток сувениров оказался под рукой у дарителя. Провела пальцами по бересте, вспоминая его глаза — равнодушные, опустевшие. Зачем я взяла рожок? Здесь даже коров нет, только олени — некрасивые коренастые невысоклики.

***

Под вечер следующего дня я вышла мыкать свою неприкаянность на крылечко. Полярный день прекрасен, но длится он бесконечно. Глазеть на закат, невыносимо медленно опускающийся на далекую полоску Уральских гор, — весьма надоедливое занятие, полностью исчерпавшее свою прелесть еще накануне. И гитара осталась за Уралом. Мне нечем петь. Сердце, которым поют, потерялось там, куда уходит солнце, откуда не возвращаются любимые. И никакой пастуший рожок не поможет найти.

Никогда не подозревала, что береста может породить такой надрывный и одновременно пепельно-печальный звук. В унисон моему настроению, непроглядной тоске. От такого звука должны бы трескаться и плакать каменным обвалом крепостные стены. Но в этом небольшом поселке на берегу Оби не было каменных стен, а Урал, подчеркнувший горизонт на западе, может, и обронил пару глыб, но не провалился.

Зато после первого же трубного гласа ожила соседняя хибара. Что-то взвыло и кинулось ко мне. Три угольные тени. Собаки. Я вскочила — спасаться в открытую дверь за спиной, но они встали, как вкопанные, и выли у невидимой границы, за которой, вероятно, начиналась уже моя территория. Вспомнился старый хант в центре лающего круга. Но ведь я — не собакоед. Или дело в колбасе, купленной на завтрак в местном магазине?

***

Хозяев хибары я ни разу не видела, но с того вечера там постоянно околачивались псы. Все черные, без единого пятна, поджарые и мощные. Красивые звери. От лачуги они не отходили, не шныряли по поселку, как другие собаки, хотя и не были привязаны. Мне предстояло топать мимо этих бестий каждый день, замирая, когда они кидались под ноги, рычащие, бешеные.

После второго надрывного соло на рожке даже эти собаки сбежали. Только одна псина осталась молча стоять у пограничной кочки. Получив молчаливое же мое разрешение, осторожно приблизилась и получила в награду кусок хлеба. Подношение было вежливо принято вместе с именем Кармен.

С тех пор я подзывала ее звуком рожка, как священную корову, и однажды она позволила себя погладить. Вряд ли кто-то когда-то ее гладил — это простое дружеское «рукопожатие» вызвало столько восторга, что из смоляной бело-клыкастой бестии она вмиг превратилась в кувыркающегося, повизгивающего щенка.

Ее стремительная любовь оказалась всепоглощающей. Подаренного коллегами щенка она едва не загрызла, стоило ему высунуть нос на улицу. Пришлось вернуть подарок. Куда бы я ни шла — в пустующую школу, в магазин или побродить по дикому берегу Оби, не слишком удаляясь от поселка, — Кармен была рядом. Когда мне случалось на улице переброситься парой слов с кем-нибудь из немногочисленных знакомых, черная дуэнья неизменной тенью ложилась у ног и молча обнажала клыки. Знакомые спешно прощались, и никто не выполнял обещания заглянуть вечерком в гости, в том числе и я.