Шедеврант

Глава 1

Гакинув ногу на ногу, я сидел в жаре сухого июньского пыльного дня, спиной опираясь на стену двухэтажного дома. Судя по табличке на нём, он был памятником истории и культуры, но тем не менее в нем был открыт общепит.

Я приобнимал теплую гитару с нарисованными на её корпусе чужими черными инициалами. Я зажал три струны и они издали тихий, как крик бабочки, и слышный только мне аккорд, утопавший в шуме машин и потевших прохожих. Я занес руку над струнами, сжимая в пальцах гладкий медиатор, сделанный из чьей-то банковской карты.

Худой прополоскал минералкой пересохшее горло, закинув голову, словно пьющая птица, и тонкой струёй сплюнул воду в сторону от прохожих на сухой тротуар. Распиздяйским дирижерским движением руки, он дал мне знак, и гитара зазвенела сталью струн, растекаясь вязкими, как подтаявший асфальт, басами, отрезонировавшими мне в тело.

К эти басам тут же прилипли удары Худого по бёдрам и его нарочно высокий и будто пьяный голос. Он пел, а я играл песню Цоя о бездельнике, которая, по сути своей, могла легко стать и моим, и его гимном по жизни.

"Я лишний, словно куча лома"

"В толпе я, как иголка в сене"

"Я снова человек без цели"

И, конечно же, "Я бездельник уу мама-мама. Я бездельник у у."

Худой пел это, гордо выставив грудь, а я громко подыгрывал в стороне, не думая о том, что думают прохожие, и сколько они бросили в чехол гитары сдачи с куриных крылышек и с другого противного, но вкусного дерьма. Я размышлял о том, как странно вело себя время.

Обычно время течёт, как в мелодии Ганса Цимера из фильма Интерстеллар. Оно бесконечно кружится, перезванивает приятными клавишами, создаёт напряжение и магию, вызывает грусть и наслаждение жизни.

А сейчас казалось, что от такой жары время растает, как на картине Дали.

И тут Худой вошёл в резонанс с этим ярко-оранжевым янтарем времени. Он сделал голос таким глубоким, что, извините, в нем можно было утонуть. Хотелось зайти на его морское прохладное дно, сквозь рябь водных потоков увидеть короля ящеров в человеческом обличии. С голым торсом, с волнистыми волосами, спадающими ему на плечи, играющего языком на перевернутой гитаре магические блюзовые соло, которые мне никогда не повторить.

И началось шаманство.

Худой затанцевал, всё ещё продолжая петь.

Вместо ритуального костра для него был весь ёбанный город с бусинами сверкающих машин, плавно нанизываемых на нить дорожной полосы перед пешеходным переходом. Загорится зелёный и бусины разъединятся, чтоб примкнуть к другим собратьям по нити.

Или

Бусины - люди. Упавшие в костер, потерявшие нить, от этого рассыпавшиеся друг от друга, лишь редко встречаясь, чтоб с едва слышным ударом отскочить и больше никогда не встретиться. Они медленно тают в этом пламени.

Я когда-то пытался перепрыгнуть через город, как пацан в ночь Ивана Купалы, но захлебнулся его раскаленными углями, закашлялся его золой, потерял надежду найти цветок папоротника.

И вот мы здесь

Там, где танцы прекратились вместе с дотлевающим последним аккордом.

Я сдул струйки дыма с курящихся струн и положил гитару в чехол, из которого худой уже вычерпал мелочь, которую он засыпал в прозрачный целофанновый пакет, и купюры, которые он аккуратно сложил напополам и положил в карман.

-Домой придём - поделим, - сказал он, нагибаясь за чехлом. После этого он надел его за спину, звеня сжимаемым в руке пакетом с мелочью.

-Работает схема? -спросил я, указывая на пакет.

Худой изобразил своими руками весы, на одной чаше которых лежали монеты, а на другом ничего.

-Прогресс. Всё явно лучше, чем раньше.

Поясню

"Сидят два нищих возле церкви и просят милостыню. Один держит в руках звезду Давида, а второй христианский крест.

Мимо идёт прохожий и видит, что люди демонстративно проходят мимо того, что со звездой, чтоб дать денег тому, что с крестом. Он говорит:

-Зачем ты сидишь со звездой Давида возле христианского храма? Просить милостыню в другом месте будет лучше

Нищий поворачивается ко второму и говорит:

-Изя, таки этот человек пытается учить нас коммеrции"

Кто не понял, это про то, что люди любят кого-то просто на зло тому, кого они ненавидят.

В нашем случае мы пытались выступить антитезой к общепиту, а значит и к культуре потребления, в надежде на то, что люди предпочтут пищу духовную пище быстрой и вредной и дадут нам денег.

У нас даже получилось.

Не такая наглая херня, как уехать в Америку и за просто так получать там вэлфер почти триста долларов, как это делал Эдичка Лимонов, но всё же мы шли по красивым ухоженным улицам с красивыми ухоженными людьми, такими же машинами, домами, дорогами, урнами, редкими голубями. И сами пытались выглядеть ухоженно. У Худого даже получалось как-то мимикрировать, в отличие от меня. Или я просто придирчив к себе.

Мы подошли к светофору, светящему таймером, что ждать прохода надо больше минуты и увидели, как синим китом мимо нас проплывает нужный нам автобус, наполняя окружение тарахтением и запахом копоти. Он шел к остановке на том берегу реки в виде дороги, которую нам надо было перейти. Мы могли утонуть, наткнувшись на шнырявшие мимо машины, а Моисей светофора никак не хотел раздвигать нужный путь.

И мы нырнули.

Мы побежали к козырьку остановки с рекламным баннером какого-то оператора связи, под которым стояло три человека.

(Не буду описывать их, а то автобус уедет.)

Все прошло удачно. В нас никто не впечатался на переходе, хоть кто-то и матюгнулся резким сигналом машины, и мы прибежали как раз в самый нужный момент, когда двери автобуса приветственно открылись.

Мы зашли, взглядом стараясь найти места, чтобы сесть, но все было заполнено людьми в кепках, панамках, вовсе без головного убора (а зря) и даже мелькнула одна шляпка. Сейчас описывать тех трёх вошедших не буду, несмотря на то, что время есть. Они сейчас лишь коллекция шапок, которой являлись и чуть тяжко дышащие мы, вставшие напротив входа возле окна.