Шестая

Шестая

Самое мрачное место в столице Маары – надел, где обитают законники. Три Коллегии образуют Секцию Закона, всего три, а сила зловещая от них на всю Маару простирается. Три Коллегии задуманы как непоколебимая власть, как истинные служители порядка, но здесь ключевой момент именно в том, что они такими лишь задуманы.

Но служат в них люди, а люди не бывают совершенны. И неважно, в какой Коллегии служат – в Судействе ли – насквозь пропахшем бюрократическим адом, мрачной и холодной, отстранённой и, вроде бы для толпы вечно не при делах; в Палачах ли – самая маленькая, но презираемая с бесконечной яростью Коллегия, ведь именно они карают и пытают; или Дознание – пугающее, всезнающее, всёвидящее, всёслышащее существо, располагающее шпионской сетью по всей Мааре – ошибки есть всюду.

Да и среди Коллегий дружбы нет. Судейство полагает Палачей лентяями и находит их жалобы на загруженность необоснованными, потому и заставляет вести десятки отчётов, периодически взывая к срочности, а Дознание Судейство считает неспособными справиться с беспорядком в Мааре и негодует на свою собственную загруженность делами.

Дознание, в свою очередь – ненавидит бюрократию Судейства, которое дало право на пытки в ведение дела, но поставило всё так, что Дознание должно заручиться письмами. Доказательствами и протоколом специальной комиссии для того, чтобы подать в Судейство прошение о пытках. А там, когда Судейство уже рассмотрит, да решит…словом, пройдёт уже месяц-другой, и дело рассыплется. От того Дознание пытает нередко без самих Палачей, поступая по наитию, из лучших соображений к народу, но не имея знаний в правильности пыток. Дознание недолюбливает и Палачей – по их мнению, палачи могли бы и прийти на помощь в обход Судейства, ан нет! – держатся за бюрократию, лентяи такие!

Палачи недолюбливают и Судейство за постоянную бумажную волокиту, которая утяжеляет их нагрузку, и Дознание за их вечное выскомерие…

Что сделаешь? Люди! Каждый считает себя правым. Каждый считает себя обделённым, а истина затерялась. Служат они все одной цели – порядку, но люди ошибаются, и эта короткая история как раз об одной такой ошибке – человеческой, незначительной. Но вместе с тем – роковой.

***

Про внутренне устройство тюрем Маары мало кто знает. Дознаватели, работающие в них, не торопятся рассказывать, а те, кто попал в неё либо умирают в них, либо выходят на эшафот и умирают, или выходят для перевозки на работы в рудники, или – совсем редкость – оказываются на свободе без клейма и обвинений, и в таком случае торопятся забыть всё как страшный сон.

А между прочим устройство здесь интересное – помимо толстых стальных прутьев и непробиваемых холодных каменных стен, галереи переходов между этажами представляют собою настоящий лабиринт. Сделано это исключительно из безопасности, чтобы если кто надумает бежать, бежал не в сторону свободы, а в ловушки. К тому же коридоры были неровными, они уходили резко вверх, поднимались вверх, петляли, а на нижнем уровне ещё и закольцовывались и если не знать пути или не иметь проводника – потеряешься точно.

Чего уж…дознаватели-новички терялись на раз-два. Одного, говорят, и вовсе так и не нашли живым, а когда наткнулись, оказалось, что упал с полого спуска и переломался. Дознаватели поопытнее ведали обычно каким-то участком тюрьмы и если надо было им идти в другой по переводу или другой надобности – брали либо карту, либо проводника. Чаще, конечно, второе, так как карта нервировала.

Но это наземные уровни. А вот про подземные… нет, про них знали, слышали и плели слухи. Но многие дознаватели даже не знали толком, что там и какой лабиринт там есть.

Но там помимо лабиринтов были ещё и фальшивые двери, и тупиковые ответвления коридоров, и разобраться сходу было нельзя. Но особенно страшны там были камеры. Их было два вида: обыкновенные и специальные.

Обыкновенные были маленькими – три метра в длину, полтора в ширину и два в высоту. Этакий каменный гроб, в котором всегда холодно и где при этом царствует вонь от стоков столицы. Здесь не было света, а заключённым не позволялось лежать на плесневелом от вечной сырости матрасе в часы положенной бодрости. Кроватей не было, стульев тоже. Только темнота и матрас.

Дважды в день кормили, три раза поили и три раза выводили в туалет, где можно было умыться. Никаких прогулок, никаких встреч с родными – лишь темнота, духота и неизвестность, в которой можно было сидеть или стоять. Стража любила захаживать в самый неподходящий момент, проверяла – за «лёжку» можно было получить до семи ударов, но, впрочем, здесь зависело от того, на какого стража попадёшь – некоторые были более мягкосердечны и не замечали нарушений порядка.

Заключённые же, томлённые в этой темноте и в духоте уже с восторгом принимали появление дознавателей, даже если те вели их на пытку. Ослепление светом в коридоре, холодность законников и даже боль – были во много раз лучше давящей темноты.

Дознаватели, прекрасно зная, что заключённые будут более сговорчивы после подземной обычной камеры и потому приходили лишь на вторые-третьи сутки, к уже сломленным людям…

***

Персиваль вошёл на первый день, потому что был уверен, что молодой торговец – Леа Самто, обвиняемый в заговоре против короны, не выдержит больше. Слишком хрупок и слишком молод был этот Леа, он должен был хотеть жить, и для этого самое простое было признаться. Но в верхних камерах он проявил неожиданную стойкость и, хоть и был напуган до ужаса, упорствовал и кричал о невиновности. Голос его срывался, красивое в мире свободы лицо белело и серело, но он упорно отказывался: не виноват! Клевета!

На вопросы о себе, об образе жизни и способах заработка, о семье отвечал охотно: торговец, из южных земель, унаследовал от отца, ведёт дело вместе с матерью, собирается жениться, но к заговору отношения не имеет – и точка.

–Показания у нас есть, – заметил Персиваль, – от Друэна Жанбо, что ты – заговорщик. Он рассказывает, как вы встречались вместе с двенадцатью другими заговорщиками в трактире «Последний Приют» по первым числам каждого месяца! Что, скажешь, не было?