Схождение

Схождение

– И не будет у тебя, господарь, могилы вестной, и не придут на неё посмотреть потомки твои, занесённая летами и ветрами, забытою она станет и застынет в безвестности, и останется о тебе злая память и осквернят имя твоё злодеяниями и нанесут грязи…– страшно сверкали в полумраке глаза ведуньи, подвывала она в такт своим же речам, но не дрогнуло лицо господаря – не сказала она ему ничего нового.

Все слова её он уже предрекал в своих снах, после которых долго ещё был больным, иногда и до самой обеденной трапезы, и хотя таил он о своих снах правду, а от себя-то не скроешь! Не сказала ему ничего нового ведунья, не поведала.

– Ещё чего? – он оставался спокоен и насмешлив, знал, что спокойствие внушает куда больше ужаса чем самый громкий крик, потому что в покое зашито и стаено больше.

Забегали глаза ведуньи. Про всё она ему поведала, напугать хотела! Ха, его!

– Господарь, не гневи Бога, – прошелестела ведунья, принимая новую роль. Теперь не заунывным страхом гнала, а плела молением и мудростью.

– Не гневлю, – заверил он, – я Бога чту и люблю его свет. Жизнь моя добродетельна.

Ведунья не сдержалась от смешка. Глупая, бредкая женщина! Она не могла понять всей сущности добродетели. Да, он был жесток, но жестокость эта вела его дорогу не к исходу ли благому? Он жёг и карал не во имя себя и жажды крови, не алчностью вёл пути, а в будущее пытался заглянуть, да прозреть там через тьму грядущих лет родные земли – какими они будут?

Иногда во сне желал он увидеть грядущее, понимал, что не доживёт до счастья и процветания, от того, бывало, и злился на Бога и клял его мысленно за короткую смертную жизнь, но спохватывался, и мыслей своих в пустые слова не облекая, принимался за новое дело.

Во сне бы увидеть, во сне! Что он там будет? как оно там будет?

– Умрёшь ты зло и пропадёшь в веках! – выдохнула ведунья и скрестила руки на груди. Под взглядом его она не цепенела, но влияния ей не иметь – это он сразу решил, не будет ведовка на пути его стоять ни другом, ни врагом – не такая птица.

– А больше не скажешь? – спрашивал, допытывался, не из тщеславия, а из любопытства и ещё тоски. Такая же! ничего не скажет. Ничем не ответит. Не поймёт.

– Всё сказано, – отозвалась ведунья.

Путь с тобой! Две золотые монеты блестят одинаково для разочарования и любопытства. Всё-таки на какой-то миг она развлекла его, раз он почти поверил в её предсказания, пока она не завела своё, известное.

– Пошла прочь, ещё раз увижу в окрестностях, вспорю живот и выпотрошу словно рыбу, – слова сказаны не от жестокого гнева и не от жажды крови. Они сказаны для порядка – негоже ведовкам ходить по его землям и покой смущать. Услышат люди, задумаются, засомневаются, а им сомневаться нельзя. Это он сильный – он сможет устоять, а они? Несчастные, замутятся их головы и влезет в их головы враг, а ему и без того врагов хватает, в очередь враги выстраиваются, но это ничего с врагами разговор короче чем с ведуньями, их слушать не надо.

– Господарь, мы ждём тебя, – верный Блез, сколько стоял он там, в тени его покоев, боясь потревожить его раздумья? Знает хороший слуга, когда мысль господаря столь тонка, что спугнуть её можно, не лезет. Но, видимо, время торопит. Оно всегда торопит, нет у него времени – нутром чувствуется.

– Иду, – он поднялся с места, готовый к новой службе своей, службе тяжкой – господарской. Всеми проклятой в уме и всеми обзавиданной в нём же.

Хорошие слуги перенимают привычки хозяина. Поговорить, прежде, конечно, можно было бы. Но разговор – не устрашение, а вот месиво вместо тела, расползающееся, но ещё сохраняющее жизнь – это уже страшно. Боятся враги за жизни, боятся за неё, и правильно делают, в мести он будет беспощаден.

Впрочем, чего они ждали, когда засылали к нему убийцу? А когда поняли что тот провалился и был обнаружен?

– Признался! – с удовольствием сообщает Блез. – Во всём признался.

И звучат имена. Имена подбивающих к действиям, но остающихся в тени до лучших времён, которые обязательно наступят когда он, господарь, умрёт. Имена не удивляют. Имена не могут задеть, в них есть и кровные узы, но эти узы, видит справедливость, нарушены были не им. Но конец положит он. Потому что кровь кровью, а народ мутить нельзя. И не значит родство против смуты в народе. Он же должен её остеречь, остановить, и для этого никакое родство не страшит.

Признался! А как не признаться, когда всё кончено?

– Что делать с ним, господарь?

А чего с ним ещё сделаешь? Устрашить только мукой его, чтоб другим неповадно было и мир хранился?

– На кол его, и кончено, – ему уже не до какого-то незадачливого убийцы. Впереди уже давно мутневшая во снах, а теперь проступившая и явью цель. но прежде – остерёг, письмо.

Не дрожат руки Блеза, привычные к его речам, а он диктует вдумчиво, вглядывается в мутнеющее небо как в книгу, ищет ответ. Неужели кончится так, войной? Как блудоумно и тоскливо!

– Заключали мы с вами добрый и нерушимый мир, – да, заключали и издевается небо, скрываясь в подступающей вечерней мути. Как небо нерушимое, светлое! Соглашение! Обсмеяли они соглашение, а сами стороною стоят. – Но если вы окажетесь врагами, то будете мне враги…

Уже стали врагами. Советуют, нашёптывают, змеино увещевают тех, кто духом слаб, да ведёт на их речи дорогу, своей считая. Но за своё биться надо, за своё стоять надо и карать за посяжение на своё надо так, чтоб неповадно было!

А потому – письмо лишь последний остерёг, а по краешку земель дружно-вражных он пройдёт и не посмеют они слова сказать, потому как виновны и знает он это и показал им своё знание в этом письме.

Никакого послабления не то что врагам, а мнимым, лжемудрым друзьям. И в этом одно благо.

***

Брашов и Сибиу стонут под его походом. Разорен Кастенхольц – но это ничего, это было ожидаемо и он за собою вины не знает. Кастенхольц близ Сибиу, а про это место ему всё уже известно.