Сны, колеблющие разум пустотой кошмаров

Сны, колеблющие разум пустотой кошмаров

Колдфилд — самая настоящая чёрная дыра штата Огайо. Старая рухлядь. Ничего особенного или запоминающегося не происходит в этом тихом полусонном городке, где давным-давно наложили свои коварные щупальца уныние, запустение и безнадега. Однако удивительным образом город временами наводняли толпы туристов. И дело не в закусочной «Лучшие блины миссис Эбигейл» или автомастерской, работавшей по непонятному графику.

Некто под именем Джон Таунбер прослыл в городке Колдфилд необычным художником. Его картины завораживали, поражали зрителей даже самых искушенных в области изобразительного искусства, шокировали и отвращали своей беспрецедентной парадоксальностью, холодностью, строгой жестокостью и загадочным смыслом, но одновременно приковывали внимание так, что нельзя было от них оторваться. Все называли его настоящим безумцем, однако уважали за то дело, с которым он полностью посвятил себя своим картинам, словно священным реликвиям.

Его страсть к изысканным своеобразным неуловимым формам бытия тянулась за ним с раннего детства. Ещё в юности Таунбер увлёкся этнологией и занимался тем, что путешествовал по белому свету, изучая быт различных племен и народностей. В частности его интересовали архаичные представители человечества. Он часто бывал в разъездах и останавливался всегда в отдаленных от цивилизации частях мира, где делал завораживающие снимки природы на фоне культовых памятников древности. Каждый раз из своих исследовательских поездок, которые иногда длились по несколько недель, а иногда — по несколько месяцев, он привозил немало очаровательных диковинных безделушек, от которых у простого обывателя по коже побегут мурашки или на руках волосы встанут дыбом. Все эти странные вещи старик бережно хранил в кабинете, оборудованном под библиотеку, в родном доме, куда время от времени приезжал, словно в гости к давнему приятелю. Но помимо его экзотических пристрастий к мертвым развалинам той или иной, канувшей во мрак, исторической эпохи, из каждого путешествия Джон возвращался с множеством леденящих душу историй, которые он любил всем рассказывать, подробно, с описанием пикантных деталей и живым интересом, словно сам принимал участие в тех таинственных событиях, произошедших пару тысячелетий назад.

После последней поездки в Азию Таунбер вернулся в родной город совсем изменившимся человеком, но не утратившим этой врождённой, как её считали в обществе, патологической одержимости к нечеловеческим секретам неведомого. Он как будто утратил внутри энергию, бросавшую его на поиски вовне, и стал более обращён к чему-то иному, от беглых действий перешёл к могильной созерцательности, что в итоге вылилось в написание макабрических затейливо-причудливых пейзажей. С тех пор он уже не покидал Колдфилд, полностью затворившись в высоком доме на отшибе.

Никто не знал, какая истинная причина заставила такого незаурядного человека как Таунбер, которому до боли претило всё обыденное, застрять в этом сером на вид городке, не выделявшемся ни чем среди прочих подобных ему невзрачных мест. Однако последние годы жизни, ведя скрытно и обособленно от внешнего мира, он ни разу не покинул пределов Колдфилда. Практически не выбирался из дома, если того не требовала острая необходимость.

***

Три мужские фигуры в одинаковых чёрных пальто с завернутыми вокруг шеи шарфами стояли у тротуара, безо всякого интереса разглядывая почерневший широкий фасад высокого мрачного здания напротив, которое ранее приходилось театром теней — единственным развлечением в городе. Но сейчас оно, судя по виду, было заброшенным.

— Хорошо, что мы остановились в мотеле всего на одну ночь. Посмотрим полотна старика и сразу же свалим отсюда. Не хочу здесь оставаться ни на одну лишнюю минуту дольше, — сказал Роджер. Его спутников, эстетствующих гурманов звали Теодор и Эндрю.

— Говорят, Таунберу делали предложение переехать в Нью-Йорк, чтобы участвовать в крупной ежегодной выставке, которая будет проходить в конце ноября. Похоже, его картины привлекли внимание весьма серьезных лиц в этой области. Но он отказался, — сказал Эндрю.

— И почему же? — спросил Теодор.

Эндрю еле заметно усмехнулся:

— Он гений, у гениев свои причуды.

— А я слышал, что он полный псих. Затворник. Живёт в компании пауков, клопов и тараканов. И рисует на стенах собственного дома, — отвечал Роджер.

— Гениальность и безумие всегда идут рука об руку. Чтобы создать нечто оригинальное и не похожее ни на что другое, нужно обладать очень странным проникновенным умом, смотреть на мир не совсем в том порядке, как того требует установленная кем-то норма.

Теодор скучающе зевнул.

— В любом случае, мне не нравится это место, — сказал Роджер, скрестив руки на груди и оглядываясь вокруг. — Оно слишком депрессивное, даже когда светит солнце.

Эндрю взглянул на часы.

— До назначенного времени осталось ещё полтора часа. Можем пока посидеть в кафешке, попить кофе.

Как души покидают внешние оболочки, они тихо удалились, оставляя пустые каменные дома, расставленные вдоль улицы, словно могильные плиты, в абсолютной тишине и одиночестве.

***

Наступил вечер.

— Осторожно, смотрите под ноги, — раздался с порога сухой неприветливый голос Джона Таунбера, который походил на шелест бумаги. Впрочем, тон вполне соответствовал облику самого хозяина: низкорослого, скукоженного старика похожего на ожившую восковую статую. И только глаза в центре дряблой землисто-серого цвета неподвижной маски, служившей ему лицом, беспокойно блуждали и вспыхивали, как два огонька свечи в чёрной кельи.

В захламленной прихожей старого чахлого дома на полу валялась одежда, вырезки из газет и вскрытые пустые консервные банки вперемешку с коробками, нагроможденными друг на друга.

Он повёл гостей по длинному узкому коридору, который вывел их на кухню, где стены оказались изрисованными тёмно-яркими изображениями. Отдалено они напоминали Питера Брейгеля Старшего «Фламандские пословицы». Только выполнены они были в более вычурном стиле, уродливо-комичном, присущим холодному отстранённому стилю Таунбера. Гигантская сцена мира, на которой торжествовала какая-то инфернальная безумная жизнь: люди, заключённые в ней, будто пораженные неизвестной болезнью прыгали, катались по земле, кривлялись, прятали за спинами ножи, бились головами о стены, совокуплялись на столах с яствами, мутузили друг друга, танцевали и, разбежавшись со всего маху прыгали с высоких прямоугольных крыш. Все лица скрывали карнавальные и шутовские маски.