Собака и голуби

Собака и голуби

Этот рассказ посвящён памяти хорошей собаки Джерри.

Мама сказала мне, что эту зиму она не переживёт. "Она" не мама, а собака. Джерри. Ей больше восьми лет: мне семнадцать, а она уже точно появилась, когда я училась в начальной школе. Или она была в нашем дворе всегда, даже за несколько лет до моего рождения…

Джерри и голуби, клюющие вынесенные ей, собаке, куриные крылышки и шейки. На другой день — голуби, клюющие вместо Джерри ярко-оранжевое, чуть не с красным желтком яйцо, а потом ещё и мясные ёжики с рисом и специями с нашего стола...

У Джерри шерсть клочьями, в грязных лохмотьях. Она сильно хромает на одну лапу и передвигается полушажком-полупрыжком, а то и полубегом бывает, полугалопом. Джерри теперь худющая, ходячий мертвец — самое оно.

Я называла её Джеррика и всегда относилась к ней с особой любовью. Моя мама тоже с теплотой, но всё-таки она раньше годами путала её с кобелём, называла "он" и "пёсик". Но Джерри точно девочка, я-то знаю! Сердцем как можно спутать?

Джерри, — она собака нашей пожилой дворника и всегда сопровождала её, ждала; куда женщина — туда и собака. Джерри очень умная: она столько лет переходит дорогу только на зелёный! Вместе с людьми. Я не знаю такого о других собаках, но, думаю, видит Бог, не она одна так умна. К хорошему псу нужно только внимание приложить и тренировать его с любовью.

Наша Джерри для меня всегда была особенная. Не только смышлёный пёсик, но и добрая душа. Её глаза искрились добротой и верностью. Она преданно была при нашей бабушке-дворнике, той было уже и за восемьдесят, и передвигалась последние годы она с трудом. Она умерла, пару лет уже прошло. Царство ей небесное! — добросовестная была женщина, заботливая и работящая, до последнего бодрая в нашей памяти, пример стойкости человека! И что у женщины-дворника, что у её собаки — глаза такие тёплые были! Как одна большая и светлая, чистая душа!

А в этот год Джерри была уже плоха, да ещё и в декабре у нас стояли морозы.

Никто, кажется, Джерри не кормил, и мы с мамой стали сами её подкармливать. А как иначе? Совестно было знать о ней, видеть её одну: как она приветливо подбегает ко всем прохожим на своих трёх здоровых и одной хромой, машет хвостом и ждёт, — и ничем не помочь хорошей собаке.

Третий день, и я уже устала уговаривать её съесть вынесенное мной мясо. Мне грустно, но что ещё я могу для неё сделать? Не могу же я быть с ней на улице столько времени, пускай даже и час; а уж я молчу про полдня в сутках, когда она... Джерри не делает почти ничего. Она сидит в подъезде и примерно в одно и то же время каждый день выходит на улицу. Мы с мамой буквально перехватили её по этому расписанию, чтобы теперь регулярно кормить. Джерри ходит мимо своей пятиэтажки по прямой — из одного двора в другой — и так и подходит ко всем людям, смотрит на них, а все проходят мимо, пока мама или я не придём к ней.

Мама мне говорила, что это очевидно, что она голодная. И действительно: лапы у неё стали совсем как спички, чёрные, обугленные, — одна только шерсть, кожа и кости. Но теперь я кормила её. Да только каждый день Джерри ела всё меньше, и мне всё дольше нужно было её уговаривать, даже ради совсем маленького куска, чтобы ей хоть на зубок. Но она сама не хотела! Сама. Её вначале смущали специи (когда мама давала приготовленное мясо прямо с нашего стола), а потом...

Мне было очень жаль её! Но я устала. Я выгорела, мне тяжко было душевно и эмоционально: результата не было, Джерри не ела. Обида за собаку подступала слезами, а голуби... "Чтоб их!" — думала я, — жрали вынесенную ей еду. О, эти наши голуби выглядели великолепно, в чистом и целом оперении, ребятки живые и сообразительные. А старенькая Джерри... как дурачок слабоумный: добрая, но глупая. "Пусть они едят. Я всё равно не хочу", — как бы говорила мне она. А ведь от наших мясных порций напрямую зависит её жизнь!

Но Джерри подходила, тупо смотрела на люк и жрущих на нём мясо голубей; стояла, смотрела на меня, уговаривавшую, умолявшую её, и просто разворачивалась ко двору, без единой задней мысли, и ковыляла обратно. Я снова звала, тогда она оглядывалась и вновь приближалась своим хромым галопиком... Она передвигалась, и больше ничего ей не было надо, еда её не интересовала. Она оставалась, может быть, только ради меня, ради человека.

Я ненавидела её за это. Я хочу спасти её, но она сама уже не хочет: она не пытается остаться в живых или пытается слишком плохо. Как же можно спасти кого-то, пускай и собаку, насильно? Мне ещё брать её за шкирку и только тыкать мордой в мясо остаётся! И всё равно: уж если она сама того не захочет — никогда его не зажуёт. А я вообще боюсь собак: как ни крути, они всё же не люди с сознанием, а животные, могут повести себя непредсказуемо. Да я уже и так ради неё тут почти что иду на подвиг! В такой мороз никто из дома лишний раз не покажет носа, а я руки морожу, ради неё только и одеваюсь и выхожу на улицу! Но это всё так, пустяки, мне всё ничего. Джерри — собака очень хорошая, любимая, да ведь она-то моё мясо не ест! Не ест ни в какую. Я топчу снег напрасно. И напрасно чуть не с бубном вокруг неё танцую, стараюсь и подбадриваю.

Решив, что это уж точно последнее, как я попрошу её сейчас, я сказала Джерри вслед:

"Ешь, милая, если ты хочешь жить!"

Но собака ушла, а голуби налетели на угощение и накрыли своё мясное пиршество. Эти птицы, они живые и холёные.