Солнце в зрачках

- V -

В понедельник Анджей возвращался домой в первом часу. Ночь выдалась по-осеннему холодная, прозрачная, с оставляющим на губах свежий водяной привкус ветром.

У знакомой скамейки Анджей, кажется, ускорил шаг. Даже интересно, приходила ли она сегодня в парк. Наверное, нет. Наверное, поняла, что…

— Полина?!

Ветер гнал ещё редкие кленовые листья ему под ноги, а она шла по дорожке, неслышно, обняв себя руками, зажав тросточку под мышкой, наугад. Она не шла — скользила, словно ступала над асфальтом по этим уже осенним листьям, словно тоже гонимая ветром.

— Полина, сумасшедшая! Что вы здесь делаете в такой час?!

Обернувшись, она пристально взглянула на Анджея.

На него?

— Почему вы меня обманули?

— Что?

— Бабушка рассказала мне об аварии. Это был несчастный случай. Почему вы сказали, что убили их?

Анджей смотрел на её посиневшие губы.

— Как вы выбрались из дома?

— Почему, Анджей? Почему вы вините себя?

— Как вы…

— Хорошо, я скажу! У бабушки проблемы со сном, она принимает снотворное в полдвенадцатого и спит мёртвым сном, а я вполне способна сама открыть дверь. Ваша очередь.

— И сколько вы тут стоите?

— Достаточно, чтобы иметь право ответа на свой вопрос.

Анджей прикрыл глаза.

Темнота. Дождь. Вспышки встречных фар. Пригорок. Её смех. Знакомый писк… Мельком — ядовитая зелень чьей-то куртки, а потом — скулёж тормозов, глухой удар, переворот, и мир летит кувырком, стучит, визжит, бьётся…

Картинки. Как в тех кошмарных снах, которые ему не снятся.

Ведь у него есть другие.

Чтобы он проснулся, задыхаясь, не нужна авария. Лишь бледное лицо в облаке светлых волос, и золото длинных ресниц, и молчаливый взгляд васильковой синевы глаз.

— Почему? — открыв глаза, устало взглянул на рыжую. — Потому что — правда.

— Вы ехали на дачу, было темно, шёл дождь, а девочка перебегала дорогу в неположенном месте! Вы сделали всё, что могли, вас просто занесло! И потом… кювет глубокий… С чего её вообще понесло перебегать ночью через шоссе? Да ещё не посмотрев толком по сторонам! — рыжая говорила горячо, быстро, глотая окончания. Непонятно было, кого больше убеждает — Анджея или себя.

— Возвращалась со дня рождения подружки, из соседнего посёлка. Деревенские девчонки быстро самостоятельными становятся, а той уже двенадцать было. По их меркам взрослая, — Анджей говорил ровно. Чувств от воспоминаний почти не осталось. — А посёлки всего в километре друг от друга, чуть вглубь от дороги, по разные стороны. Я выскочил из-за пригорка. Из-за пригорков машины всегда плохо видно.

— Тогда причём тут вы?

Анджей вскинул глаза. Осеннее небо — не поймёшь, высокое или глубокое…

— У меня зазвонил пейджер.

— И что?

Бесконечно далёкое, и дна не видно…

— В тот момент, когда мы выскакивали из-за пригорка, я читал сообщение.

И лишь звёздный планктон мягко фосфорится в глубине…

— Я отвлёкся. Я мог ударить по тормозам раньше. И тогда, наверное…

— Не надо «наверное». А если нет? Что дал бы какой-то миг? И всё равно… — Полина облизнула пересохшие губы. — Всё равно она виновата. Вас бы в любом случае не осудили. Не надо. Уже ничего не переделаешь.

— И в этом всё и дело.

Анджей с силой пригладил и без того зализанные волосы.

— А знаете, что самое страшное?

Он не смотрел на неё, но знал, что её глаза непонимающе расширились.

— Я не сказал об этом. О пейджере. Никому. Не сказал. Может, шок? Да… Но потом-то не было.

Тишина, когда тебя слушают, особая — почти физическая, ощутимая, как миниатюрная чёрная дыра.

— Изо дня в день я винил себя в этом. Изо дня в день думал, могу ли искупить свою вину. Но в этой вине никому не признался.

Анджей вдруг попытался забыть о присутствии рыжей. На миг почти получилось. И в этот миг бездна сверху если не вглядывалась, то вслушивалась — точно.

— Я мог осудить себя и без признания… Но не осудил. Забавно, правда? Я ненавижу то, во что превратилась моя жизнь — и боюсь с этим расстаться. Я… трус.

Да, он сказал это.

— Трус. Слабый, безвольный…

— Трус — это тот, кто предпочитает смерть жизненным трудностям! Тот, кто держится, как бы ни было сложно — как раз очень сильный человек.

— Не тот случай. Вы не понимаете, да? Я не хочу жить. Я просто боюсь умирать.

— Может, вы просто не осознаёте своих истинных намерений? Ведь…

Кажется, она говорила ещё что-то, и слова были знакомыми, но Анджей не улавливал смысла. Он медленно шёл вперёд и думал о том, что должен был, должен…

Лучшая любовь — любовь трагичная и неразделённая, так он считал когда-то? Да, если прочитать много книжек об этой самой любви, так оно и выходит… А у них была любовь, девять лет любви, той, которая раз в тысячу лет случается. Которая преодолела всё то, что убивает её обычно — быт, годы, медленную переплавку в дружбу, привязанность или просто взаимное уважение.

Когда-то должен был быть ребёнок, но они не захотели. Ребёнок был им не нужен. Может, потом… Ей ведь всего-то двадцать девять исполнилось…

Но не было никакого потом.

Ничего не было. Ничего не осталось.

— …не слушаете.

— Нет. Не слушал, — Анджей перевёл взгляд — с ночной глубины на неё. — Кто-то за нами присматривает, говорите? Тогда почему, Полина, почему? Кто-то решил, что так будет лучше? Кому? Так он присматривает? Так решает, что допускает такое?