Сорванная месса

А пустая ли дорога?..

      Шотландские воины Хью Кеннеди и солдаты гарнизона в два ряда стояли по краям дороги, ведшей из замка Карлат в деревню. Лёгкий ветер колыхал перья на беретах и клетчатые пледы иноземцев. Панцири и наконечники их копий золотило ослепительное солнце, сияющее на лазурно-голубом небе без единого облачка. Этот ясный и тёплый день идеально подошёл бы для праздника, но в напряжённых лицах солдат сквозила угрюмость, а внизу, в часовне, вырубленной в гранитной скале, раздавался погребальный звон колоколов.

Выходя на порог замка Карлат с матерью Арно, Изабеллой, под руку, Катрин бережно и, тем не менее, крепко поддерживала пожилую графиню де Монсальви, чтобы она не упала на еле держащих её от горя ногах и не пострадала при падении. От застилавших глаза слёз, госпожа де Монсальви-старшая почти ничего не видела, и правда бы упала, если бы не крепко её поддерживающая под руку невестка — Катрин. Сама же Катрин была настолько измучена гневом на жестокость людей и судьбы, страхом и болью, что очень хотела бы дать волю слезам, позабыть положенную женщине её статуса одной из первых дворянок Оверни гордость, упасть на колени и рыдать, пока не наступит полное изнеможение, на плече Сары или свекрови. Но строго запретила себе это.

Этот ясный и солнечный день совершенно не подходил для того чудовищного события, которое должно случиться сегодня. Этот день намного лучше бы подошёл для отдыха на свежем воздухе с близкими и друзьями, с любимым человеком и детьми, а не для отпевания того — чьё сердце ещё даже не перестало биться. Бессильная ярость, гордость, желание своим видом вселить стойкости в сердца тех, кто рядом с ней, заставили Катрин дерзко вскинуть голову и распрямить плечи, непримиримостью запылали большие фиалковые глаза на треугольном лице молодой женщины, пухлые губы сжались в линию.

Но, стоило Катрин обратить свой взор опухших от слёз и бессонной ночи глаз на своего сынишку Мишеля, которого надёжно и нежно прижимала к груди цыганка Сара, давняя подруга всех испытаний, выражение суровой непримиримости на лице Катрин смягчилось.

Крепче стиснув зубы, чтобы не дрожал предательски от подступающих слёз подбородок, Катрин зажмурила глаза и помотала головой из стороны в сторону, словно отгоняя от себя тягостные мысли о грядущем. Катрин действительно была погружена в свои безрадостные мысли, которые крутились вокруг того, что её супруг болен проказой, и по нему сегодня священник будет служить заупокойную мессу — как будто бы тело молодого и полного сил гордого графа де Монсальви уже остывает в могиле.

Словно бы уже угасла жизнь в молодом мужчине, который крепко сжимал в объятиях жену наедине с нею в спальне и не только, сидел с ней в обнимку, гладил золотой шёлк её волос и касался губами виска, мог ласково и совсем не сильно ущипнуть её за кончик тонкого носика или за щёки — так, игриво. Катрин с напускной сердитостью могла его разок шлёпнуть по руке или дразняще прикусить мочку его уха. Так любивший весело провести время с друзьями и боевыми товарищами, которым без раздумий бросался на выручку, и его друзья платили ему взаимностью, всегда старался быть справедливым и милостивым сеньором по отношению к своим вассалам и крестьянам…

Который с таким обожанием смотрел на своего ещё совсем крошечного сынишку Мишеля, нередко брал его на руки и укачивал, вполголоса что-то напевая и с бережной осторожностью прижимая к себе, целовал в макушку и в лоб ребёнка, рассказывал маленькому и пока что совсем несмышлёному Мишелю что-нибудь забавное. Был полон надежды восстановить своё честное имя перед королём Карлом VII и воздать по заслугам за клевету всей Латремуйской своре брехливых псин, восстановить однажды замок Монсальви из руин, прожить все отпущенные ему годы жизни с женой в счастливом браке и вырастить сына хорошим, достойным человеком и таким же рыцарем.

Но всё это было безжалостно перечёркнуто всего лишь одним словом: проказа. Всего одно слово, проказа — и конец надеждам, конец мечтам, конец всему, как думал сам Арно и его родные, его близкие и верные ему люди. Всё в душе Катрин клокотало и восставало против этого, она хотела положить конец этому жестокому безумию, но не могла пока что придумать, как это сделать лучше всего.

Сейчас же Катрин старалась хранить гордый и несломленный вид, не поступаться своим женским и дворянским достоинством, не унижать своего возлюбленного мужа проявлениями слабости на людях.

В эти последние мгновенья, когда ей предстояло увидеть Арно, она хотела быть сильной и стойкой вопреки всему, несгибаемой, чтобы Арно мог ею гордиться, и ему не пришлось в свои последние минуты как свободный и полноправный человек за неё краснеть от мучительного и обжигающего стыда. Недаром он, готовясь покинуть навсегда мир живых, не успев сойти в могилу, доверил всю страшную тяжесть этой ответственной ноши своей жене. Потому что посчитал её заслуживающим такого огромного доверия человеком, потому что верил в силу её характера, в её стальную волю как у вынутого из ножен и занесённого для удара хорошего клинка.

И Катрин всеми фибрами души хотела оправдать доверие и надежды любимого человека, считала себя не вправе его подвести. Измученная, на пределе сил, Изабелла споткнулась, но молодая женщина поддержала её твёрдой рукой.

— Крепитесь, матушка! — сказала она еле слышно. — Ради него! — за этими словами последовало то, что Катрин приобняла свекровь, получив от неё такой же ответ.

Старая дама, сделав над собой героическое усилие, расправила плечи и подняла голову. Две фигуры в чёрных траурных одеждах двинулись вперед по залитой солнцем дороге, над которой щебетали птицы, безразличные к трагедии, что должна была свершиться. За женщинами следовали Кеннеди с обнаженным клеймором в руках и старый Жан де Кабан, опиравшийся на трость и с трудом переставлявший больные ноги.

Замыкали процессию Сара с малышом Мишелем на руках и Готье. С безмолвием призраков, с абсолютно каменными лицами, они шли к церкви, и в перерывах между зловещими ударами колокола можно было услышать негодующий стук их сердец. Только преданного Арно гасконца, Фортюна, не было с ними. Бедный малый, не в силах перенести столь безжалостного несчастья и предстоящего святотатства с отпеванием вызывающего у него уважение и восхищение человека, отказался идти на заупокойную мессу и заперся в кордегардии, желая в одиночестве оплакать своего господина и его печальную участь.