Сосися

Сосися

Сковорода фыркнула, брызнула маслом, недовольно ворча. Горелка зыркнула на Антона недобро – среди синих язычков пламени сверкнула желтая искра.

Бабушка обернулась и заметила его, стоящего в дверях.

– О, Антоша. Знала, что не утерпишь, – весело проговорила бабушка, пошевеливая сковородку. – Запах-то, запах!

Антон не двинулся с места, только сжал губы от досады. Пахло горелым маслом и чем-то еще, гадким, неправильным. Чадила едва приметно на плите обуглившаяся луковая шкурка.

– Твои любимые, – глухо рассмеялась бабушка. – Ты, когда маленький был, все «сосися» звал. Отец ругаться станет, что нельзя ребенку жареное, а ты все сосисю свою требуешь. Развоюешься, папка и уступит, а у меня уже и сосися на плите.

– Это «домашние колбаски», – оборвал Антон, вытянул из пачки сигарету, закурил, выпустив струйку дыма навстречу кухонному чаду.

– Точно, – махнула полотенцем бабушка. – Они. Но ты все сосися звал. Так и говорил, «сосися моя».

– Да что ты привязалась к слову?! – вспылил он. – Это тридцать с лишним лет назад было. Глупое оно. Понять не могу, отчего ты так умиляешься.

Бабушка посмотрела долгим и странным взглядом. Глаза – выцветшие, такие блеклые, что трудно уже разобрать, голубые или серые – остановились на лице Антона с каким-то удивлением, словно бабушка только сейчас заметила, что он вырос. Но это выражением тотчас исчезло, лукавые смешинки сверкнули в зрачках.

– Фу-ты, ну-ты, лапти гнуты! Слово ему не нравится, а сосисю-то, чай, и сейчас любишь! Выплюни цигарку-то и понюхай, понюхай! – Бабушка схватила сковородку с плиты и сунула ее едва ли не под нос внуку. Руки, худые, желтые – обвисшая кожа в старческих пятнах – ходили ходуном, и ненавистные «сосиси», переваливаясь в масле, шипели и плевали в Антона горячим жиром.

Он отшатнулся. Бабушка не удержала тяжелую сковороду, та накренилась: полилось масло, запрыгали по полу колбаски, черные, почти обугленные. Одна – словно узник в крематории – скорчилась у ног Антона. Он поднял ее двумя пальцами, бросил в мусорное ведро.

– Что наделала! – расстроилась бабушка, позволила вынуть из рук сковородку. Опустилась на стул, но тотчас вскочила, принялась, кряхтя, собирать с пола колбаски.

– А ведь хотела … любимые твои… Сосися звал… – твердила она, всхлипывая, и, отпихивая руки Антона, снова принималась ловить непослушными пальцами скользившие по кафелю колбаски.

– Бабушка… – умоляюще произнес он.

– Что «бабушка»?!  Взрослый стал? – она швырнула пойманную колбаску в ведро. – «Сосися» ему глупо! И я, выходит, старая, глупая! Руки вот не держат ничего. Только глаза-то видят. Стоишь, харю делаешь, а я все вьюсь, кручусь – Антоша приехал. А Антоша вон как… Повар столичный. Деньгу зашибает. А бабушка уж и не нужна стала с глупыми своими «сосисями»! Забыл, кто тебя всему выучил?

Бабушка ткнула ему в грудь кулачком – едва ощутимо, даже злость не вернула пальцам силы. На шелке осталось большое масляное пятно.

– Ой, рубашку испортила, дура старая, – скривилась слезливо бабушка. Словно дунул ветер на флюгер с медным петухом: только что ругалась, пытала гневом, и вот уже едва не плачет, дрожит, шевелит в воздухе узловатыми пальцами, боясь коснуться ткани – хуже бы не сделать. – Дорогая, небось. Я с пенсии буду откладывать, куплю. Денег тебе дам, сам купишь. Я и не знаю, где такие рубашки-то покупают.

– Да пес с ней, рубашкой, баб, – рассердился Антон. – Ну что ты ерунду говоришь! Помню! И «сосисю» люблю. Только тебя – больше. Не ты мне – я тебе завтрак готовить должен. Сядь, а я сделаю. Зря что ли меня в столичные повара записала?

Она улыбнулась. Неохотно, медленно. Грустно. Но повиновалась – опустилась на стул. Антон снял с крючка фартук, завязал волосы.

Не солгал он, когда уверял бабушку, что и по сей день, проводя шесть дней в неделю среди самой изысканной пищи, любит домашние, жареные в глубокой сковороде «сосиси». Как часто, останавливаясь посреди кухни ресторана, он ловил себя на том, что принюхивается, пытаясь уловить мелькнувший среди других знакомый запах.

Но призрак рассеивался, и Антон – точнее, теперь уже Антуан – понимал, что гнаться за ним – занятие пустое. Можно было пожарить с самым чистым и ароматным маслом самые лучшие натуральные колбаски – все равно получалась лишь бледная копия терпкого пряного аромата «сосиси». Он делал колбаски сам, повторяя все шаг за шагом. Как учила бабушка тридцать с лишним лет назад. Являлся к забойщикам – и те вели столичного, безупречно одетого хлыща-повара к еще теплой, подвешенной за ноги туше, с которой капала в таз кровь. Он сам выбирал кишки, вырезал собственной рукой нужные части. Сам выворачивал, чистил и промывал чрева – руки, радуясь знакомому делу, ходили сами. Сам сушил, шокируя нежданных визитеров развешанными по квартире на веревках надутыми для просушки кишками. Шелестящие как пергамент ленты свернутыми лежали в самом дальнем шкафчике – чтоб не добрались любопытствующие. Он сам разбирал мясо, тщательнейшее отделяя пленочки и сухожилия, трижды прокручивал в фарш, мелко рубил сало, предвкушая, как опустит руки в мясную розовую смесь, втирая в кудри фарша соль и специи: растертый в пыль сушеный чеснок, перец, а вместо шалфея – крошечную шепотку зиры, как любит бабушка.

Но едва Антон погружал руки в фарш, на смену ему тотчас являлся Антуан. Раздраженно процеживая сквозь тонкие сильные пальцы мясное руно, он фыркал: слишком просто, нужно эффектнее, элегантнее – и тянулся к армии баночек с экзотическими специями.