Сожрите наши души

Часть первая «Мы никто»: I. Бумажные цветы

«А кто мы? Мы - никто.

Те ли дети, что без устали возятся у ваших ног, творят всё, что только придет в голову, лишь бы завоевать мимолетное ваше внимание. Наказание или похвала - не имеет значения. Те ли старцы, что обречены остаток жизни провести на вашем попеченье, душою и телом зависящие от вас, самим Богом забытые. Дать жизнь и исчезнуть - такова их участь. Те ли отроки, что готовы возводить новый мир, но обречены возрождать старый, что с каждым годом становится всё трухлявее и слабее. Отсрочить неизбежную гибель - в этом их смыслы.

Нет. То не мы.

Мы пришли в этот мир уже пустыми. Без идеалов и без целей. Наши тела подпирают накрененное мироздание, наши дети сломлены ещё в материнской утробе.

Мы - никто. И останемся никем».

_______

Непогода раздалась в последние месяцы; долгими ливнями окатила страну от самых северных пашен до тлеющего пепелища на юге, настигла всё и всякого в самых дальних, позабытых уголках. В столице буйствовала особенно. Местные трущобы "расцвели", более всего походили на огромное болото, в самой топи которого еле теплилась жизнь. Но, стоя посреди роскошной приемной одного из богатейших домов Кайрисполя, выдержанного в лучших традициях викторианского стиля, факт сей быстро забывался, рассеивались и воспоминания о долгой дороге, полной неудобств и казусов.

Элиасу никогда раньше не проходилось видеть столько душ разом; они скользили тут и там, следуя за своими сосудами, переливались десятками цветов и разнообразием форм, вздымались к самому потолку, соприкасаясь и скручиваясь в тугие жгуты, время от времени заполняли комнату разом так, что можно было уловить их вкус.

Элиас чувствовал, как собственные шестнадцать душ, жаждущие пиршества, пронзили каждую его мышцу, пульсировали от напряжения в кончиках пальцев, которыми он нервно впился в маску, боясь хотя бы на секунду оторвать её от лица. Его кожа ходила ходуном от переполняющих сознание эмоций, непроизвольно стягивалась и перетекала в новые черты.

- Горе нам, господин Ревиаль, если Вы изволите простоять так весь вечер, - тихо промолвил Регон, который, как и Элиас, впервые за последние пятнадцать лет выбрался в свет и, кажется, уже начал жалеть о том. - Позвольте, я отлучусь на партию в покер? Неприлично заставлять господ ждать.

На устах Регона Триаля, человека дела, но никак не слова, любая невольно брошенная фраза окрашивалась язвительным тоном, пускай даже и не несла в себе никакого веса. Для своих тридцати пяти Регон был, пожалуй, на редкость желчным и бескомпромиссным, а потому просьбы его звучали приказами, извинения - колкостями, безобидная лесть - ядом, до откровений он и вовсе предпочитал не опускаться. Временами на правах рачителя он учил Элиаса жизни; такой, какой он видел её сам: размеренной, простой, периодически даже скучной, делящейся на две противоречащие друг другу полосы: прилично и неприлично. Или - позволительно и непозволительно. Достойно и недостойно. Хорошо и дурно. Невольный шаг из одной в другую ознаменовался моральным падением, а то и чем страшнее. Пока юный господин Ревиаль существовал в заученных наизусть пределах своей оторванной от мира усадьбы, он четко осознавал, где заканчивается одна полоса и где начинается другая. Так, он помнил, что непозволительно приступать к завтраку, пока милостивый господин Триаль не изволит явиться из своей опочивальни к столу; помнил, что нельзя закрывать дверь спальни и уж тем более запирать её на ключ, нельзя толковать со слугами, задавать глупые вопросы, мол, что да как, улыбаться дольше положенного и смотреть пристальнее нужного. Нельзя пропускать сеансы. Последнее было важнее всего прочего, являлось основой жизни в родной усадьбе, где сначала наступал сеанс, а уже после тянулись дни и ночи, завтраки и ужины, горничные и дворецкие, бархатистые ковры и непослушная трава в саду. Однако за пределами дома о сеансах не ведали. Здесь царствовали вина, жеманность и нарочито громкий смех, и держать себя становилось совсем невыносимо.

- Оставить меня здесь одного будет подлостью с Вашей стороны, - отозвался наконец Элиас, искоса глядя на Регона. Привыкший всегда и во всём полагаться на рачителя, Ревиаль смутно представлял себе, как останется один и уж тем более, что станет тогда делать. Планы на вечер были выстроены грандиозные - зарекомендовать себя чете Ла'Круэлей, занимавшей почетное место при императорском дворе - однако сама мысль об их претворении в жизнь вмиг разрушала воздушные замки.

- Не драматизируйте! Поберегите мои нервы. - Отрезал Триаль, отведя от лица маску, чтобы Элиас мог в полной мере разглядеть его недовольство. - Мне начинает вериться, что уж лучше разок бросить Вас в «воду» этого общества и дать возможность самостоятельно бороться за право существовать в нём, нежели извечно тянуться за Вами следом, только бы Вы лишний раз «не нахлебались воды».

- Жестоко, не считаете?

- Жестоко оставлять Вас в неведении, уповая на то, что горести и неудачи обойдут Вас стороной. - Он срыву развернулся, двинулся вон из залы. Элиас только и успел, что броситься следом с глухим «постойте же», сорвавшемся с губ.

Но было поздно. Силуэт Регона растворился, поглощенный толпой.

Голоса, лившиеся отовсюду, будоражили слух, привыкший к тишине и беззвучию. От ярких красок рябило в глазах, и Элиас волей-неволей зажмуривался, когда на горизонте появлялся новый силуэт, а вместе с ним ещё сотня мельчайших деталей; то и дело застывал в ступоре, не ведая, куда податься. Так случилось и при виде виновницы вечера - госпожи Элайзы Ла'Круэль, жены одного из членов Имперского Совета. Она спустилась в приемную в сопровождении дочерей, торопливо поприветствовала собравшихся, приглашая всех проследовать в банкетный зал. Поначалу Элиас не сумел в полной мере разглядеть её человеческую оболочку, увлеченный щупальцами её иссиня-черной души, что так и вились в воздухе, стремясь занять как можно больше свободного пространства. Позже, когда Ревиаль приблизился к ней, рассыпаясь в поздравлениях, внимание перехватили её перетянутые перстнями пальцы в бархатных перчатках, которые он мимолетно поцеловал, чуть ли не опалив губы. И наконец, спустя пару минут пребывания подле её надушенных кудрей, он сумел разглядеть в Элайзе ту редкую особу, которую в силу статуса и состояния, мужчины лукаво окрестили бы очаровательной. Хотя чарующее в её чертах таилось, пожалуй, слишком глубоко, и сколько ни приглядывайся, ни жди - являться на свет божий оное явно не желало.