Созвучие

Созвучие

Когда круги, которых вечный ход

Стремишь, желанный, ты, мой дух призвали

Гармонией, чей строй тобой живет,

Я видел - солнцем загорелись дали

Так мощно, что ни ливень, ни поток

Таких озер вовек не расстилали.

Звук был так нов, и свет был так широк,

Что я горел постигнуть их начало;

Столь острый пыл вовек меня не жег.

(Данте Алигьери «Божественная комедия»,

Рай, Песнь I)

Я с детства слышал больше, чем остальные. И дело не в том, что я мог, например, из нашей старой квартиры на девятом этаже уловить чириканье воробья в соседнем дворе сквозь гвалт играющей малышни и шум ассенизатора. И не потому, что уже в два года я мог в точности воспроизвести только что услышанную мелодию, нота в ноту, и это давалось мне без особых усилий. Я слышал наш мир не так, как остальные, слышал неведомые другим потаенные голоса.

Мироздание одновременно шепчет и неистовствует на таких частотах, что откройся они нам внезапно, мы оказались бы не готовы воспринять их. Но мой слух с рождения работал намного лучше, чем у других: мне был доступен более широкий диапазон частот, хотя, конечно, даже я не мог слышать абсолютно всё.

Я был довольно знаменитым композитором. Мои эксперименты с музыкой не всегда удостаивались похвалы: я не сразу понял, что мой дар большинство не сможет оценить. Там, где я различаю тончайшие, будто сотканные из эфира трели, другие слышат лишь тихий и едва различимый писк.

Мне было тесно в классических рамках музыки. Не хватало диапазона нот у рояля, деление на полутоны хотелось улучшить до деления на четверти, а то и на одну тысячную тона, лишь бы передать все нюансы музыки, как я ее себе представлял. Длительность нот я подумывал уменьшить до 1/512, чтобы в мельчайших подробностях передать музыку, занимавшую мое воображение.

Подлинное искусство эгоистично и требует всё внимание, всё время и всю жизнь своего творца, а потому я не имел тесного круга близких друзей. Но так мне гораздо легче работалось. Я не мог представить другого счастья.

Я работал даже тогда, когда выходил гулять на свежий воздух, внимательно вслушиваясь в звуки окружающего мира.

Мне кажется, немногие задумываются о том, как звучат вещи вокруг нас. Маленький город, например, может звучать как старая джазовая пластинка. Безобразно-суетливый мегаполис грохочет как оркестр, где каждый музыкант мучает инструмент на свой лад. Меланхоличное метро больше всего напоминает эмбиент, а остановки в центре – грязный и шумливый блюз двадцатых.

Лучшие мелодии, конечно же, творит природа. Их изящество и простота, порожденные гением Творца, пробуждают в воображении самое светлое, что таится внутри человеческой души. Попытаться скопировать, не то что превзойти подобную музыку, оказалось не под силу даже такому признанному таланту, как я. Возможно, именно поэтому я часто ощущал смертельную тоску. Казалось, мои тело и сущность не принадлежали этому миру, и я, любопытный и нетерпеливый, стремился выйти за его рамки.

О недалеком человеке часто можно услышать: «Он слеп». Но о человечестве, неспособном воспринять действительность в полной мере, я могу сказать: «Вы глухи».

Мать рассказывала, что после рождения я вел себя беспокойно. Я часто плакал и подолгу не утихал. Совершенно случайно родные заметили, что я перестаю кричать, когда мои уши прикрыты. Меня водили к врачу, но он не находил никаких нарушений. Видя, что без ушных затычек я не успокаиваюсь, родные перестали их снимать. И я жил в приглушенном мире. Жил нормально, как все.

Но звуки жаждали быть услышанными, они рвались внутрь меня. И однажды я снял затычки, потому что они жутко чесались. Тогда мир словно вострубил внутри моей головы, заполняя ее победоносным гулом, исполненным торжества жизни. Этот сонм тысяч неистовствующих глоток буквально разрывал меня на части.

Кажется, это был погожий летний день. Я был в гостиной и возился с игрушками. Мать на кухне готовила обед, слушая по радио старенькое диско и мурлыча себе мелодию под нос. Отец был на рыбалке с друзьями и вечером обещался приехать с уловом. На плите еле слышно шелестело пламя из конфорки, разогревая кастрюлю. Нож в маминых ловких руках крошил картошку. Тук-тук-тук-тук-тук. Мать тогда испугалась не на шутку, когда этот тихий и, в общем-то, непримечательный погожий день разорвал мой детский крик. Она нашла меня катающимся по полу, с красным лицом, по которому ручьями текли крупные слезы. Я долго не мог прийти в себя. Я хотел заткнуть уши и перестать слышать, но я знал, что мне нужно перетерпеть и свыкнуться, принять звуки внутрь.

А потом, когда слух приспособился к гомону внешнего мира, я услышал многое, что не было доступно мне раньше. Ничто не укрывалось от меня, и я быстро понял, как важно держать язык за зубами и помалкивать об услышанном. Меня мало интересовали разговоры между сверстниками или взрослыми — как правило, разговоры сводились к одному и тому же. Я находил более завораживающими громовый гул, издаваемый бражником в полете, хор светлячков, поющих одни им понятные колыбельные, и даже урчание собственного живота. Иногда оно было таким протяжным, ленивым и меланхоличным (уооооооум), а иногда вопросительным (уоооооум?), - и это было забавно. Я знал, кому в классе нравлюсь, а кому нет. Вторых было больше. Я знал, чье имя шепчет Витя Савин, пока яростно рисовал портрет обидчика в своей тетради и сто раз нетерпеливо его перечеркивал. Знал, что Петя Смирнов хотел подложить мне кнопку во время перемены, потому что он шептал об этом Кате Чижиковой на уроке математики.