Спасибо тебе, Лёлька!

Спасибо тебе, Лёлька!

удивляясь неистовой страсти двуногих растений,

что пришли в этот лес – и расстаться почти не смогли.

Ты, забудешь, любимый. И только останутся тени.

Две счастливые тени – у самого края земли.

Наталья Крофтс

Удивительный был год, неповторимый на сюрпризы и подарки.
Я воспринимал происходящие одно за другим замечательные события как праздник, ассоциируя их почему-то с началом взрослой жизни.
Какая глупость – считать, что семнадцать лет, это начало самостоятельности. Хотя, в деталях моя жизнь значительно изменилась.
На школьном выпускном балу я впервые танцевал с девушкой, голова которой покоилась на моём плече. Это была прехорошенькая смуглая глазастая малышка с каштановыми волосами, Верочка Сметанина, в сторону которой я целый год даже глядеть стеснялся, настолько сильно она меня смущала.
Руки мои едва дотрагивались до её крошечной талии, но этого прикосновения было достаточно, чтобы свести с ума.
Пунцовые щёки и дрожь в мышцах были свидетелями тому, что я чувствовал. Это было не просто чудо – колдовство, магия.
Музыка закончилась, а мы всё топтались, не в силах разорвать магнетизм единения.
Возможно, это были лишь мои ощущения, не знаю.
Верочка щекотала мою щёку и ухо кудряшками, отчего по всему телу разливалась блаженная истома и сладостный трепет.
Мы молчали.
Я был беспредельно счастлив.
Кажется, это был самый короткий вечер в моей жизни.
Проводить Верочку мне не удалось – за ней к полуночи пришёл папа. Он смерил меня странным взглядом, взял девушку за руку и увёл.
Больше мы с ней не виделись. Видимо линия её судьбы была заранее распланирована строгим родителем на годы вперёд.
Верочкин взгляд, сладостное ощущение причастности к тайне, волшебная сила, исходящая от прикосновений навсегда отпечатались в моей памяти как начало начал.
Я страдал, писал запоем стихи, неожиданно влюбился в одиночество, страстно желая лишь одного – встретиться с Верочкой, объясниться.
Я не поехал поступать в институт, хотя до этого момента жил мечтой о профессии биолога и путешественника. Единственный танец с красавицей Верочкой основательно приземлил меня, лишив жизненных сил.
Потом был техникум.
Особенного желания учиться не было, но предметы и практические занятия давались легко. В свободное время я уходил на охоту и рыбалку, старался отвлечься, чтобы не думать о Верочке.
Тогда я уже знал, что никакого продолжения у нас не будет. Верочке было отправлено письмо с тщательно выверенными признаниями, в котором душевное состояние и чаяния были вывернуты наизнанку.
Ответ вызвал у меня шок.
Верочка запретила писать и даже вспоминать, в том числе о выпускном балу и волшебном танце.
Я был молод. Время лечит.
Постепенно из памяти начали стираться оттенки эмоций. Верочка перестала являться в грёзах и снах.
Просто отпустила меня на волю.
Именно тогда появилась Лёля, сероглазая разбитная восьмиклассница. Девочка просто лучилась и искрила энергией.
Мы жили в соседних домах. Нам было по пути: мне в техникум, Лёле в школу.
Полярная зима – это непрерывная ночь.
Как-то утром девочка догнала меня и предложила ходить вместе.
– Мне немножко страшно в темноте. Ничего, если я буду за тебя держаться?
С тех пор мы не расставались. Я провожал непоседу Лёльку до школы, встречал после занятий, иногда сбегая для этого из техникума. Вечером девочка звонила по телефону, требовала немедленно прийти, потому, что не может в чём-то разобраться или…
Причин для свиданий у неё находилось множество.
Всю дорогу до школы Лёлька держала меня за руку миниатюрной ладошкой без варежки, несмотря на трескучие морозы, и развлекала бесконечными историями.
У моей подружки были изумительные кукольные пальчики, фарфоровая кожа, пушистые ресницы, яркий румянец и пухлые рубиновые губки. А как удивительно она глядела на меня, затягивая с головой в дивный омут выразительных серых глаз в половину лица.
Вскоре я не представлял без Лёли и её очаровательной улыбки не то чтобы жизни – минуты, дня.
Мы проводили вместе столько времени, сколько могли позволить, чтобы не было проблем с учёбой и домашними обязанностями, со многими из которых весело справлялись вместе.
Лёлька любила дразнить меня, намеренно наклоняясь, чтобы обнажить краешек трусиков, “нечаянно” расстёгивала пару-тройку пуговок на домашнем халатике, задирала платье, показывая невзначай “гадкий прыщик” на внутренней стороне бедра, чем основательно смущала.
Это ничего не значило. Совсем ничего. Во всяком случае, мне так казалось.
Она просто дурачилась.
Мы были знакомы четыре месяца, но всё ещё держали пионерскую дистанцию, запрещая себе даже мимолётные прикосновения.
Правда однажды Лёлька простыла. Я ставил ей горчичники.
У меня горели щёки, дрожали руки.
Линия позвоночника и упругие холмики ягодиц гипнотизировали взгляд, не позволяя сосредоточиться на медицинской процедуре.
Я видел, что находится у Лёльки под мраморной кожей. В голубоватых лабиринтах фантастических рисунков вен пульсировала кровь.
Я дотронулся подушечками пальцев до Лёлькиной лопатки. Она съёжилась, взбрыкнула и покрылась мурашками. Как же мне хотелось дотронуться до них губами.
Хорошо, что подружка не видела выражения моего лица. Наверно в этот миг я был похож на маньяка, готового на всё.
Лёлька плакала, жаловалась на жжение, на то, что болит голова и ломит тело.
Я сидел подле неё, перебирал миниатюрные пальчики, целовал в лоб и волосы, всячески пытался успокоить.
Лёлькин папа пришёл с работы в ту минуту, когда я снимал горчичники.
Не разобравшись, что к чему он сгрёб меня в охапку и вышвырнул из квартиры.
Было обидно.
Больше всего возмущала неопределённость. “Неужели нам не разрешат больше видеться?”
Не знаю, как и что объясняла Лёлька папе, он пришёл ко мне сам.
– Ты это, заходи, если что… я же не знал. Дочка ждёт тебя. У неё нет мамы, а я вечно на работе. Мне показалось, что у вас… ладно, проехали. Меня Пётр Фёдорович зовут.
Наверно это послужило толчком, катализатором чего-то немыслимого для нашего уровня общения.
Мы выскочили из обыденности и улетели в нирвану. Потрясённые первыми невинными шалостями и безумно волнующими открытиями, мы смешали воедино пространство и время, иллюзии и реальность, не поимая, как с этими чудесами поступить.
Время позволяло нам искажать действительность, выходить и улетать за рамки реального, создавать новые миры и измерения.
Я мог ласково сжать её лицо между ладонями, ощутить бархатистость кожи влажными губами, запечатать рот поцелуем, почувствовать сладковатый вкус внутренних соков, вдыхать немыслимо завораживающий аромат дыхания.
Лёлька сама хотела, чтобы я её ласкал и тискал.
Сама!
Целовался я неумело, но это не имело значения. Она тоже ничего не смыслила в интимных ласках.
А ещё Лёлька иногда позволяла залезть головой под кофточку и совершить путешествие в таинственный мир упругих округлостей и напряжённых сосочков, отчего я реально сходил с ума.
Смотреть на сокровища, скрывающиеся в глубине одежд, не было дозволено, но это и не важно. Было достаточно маленьких уступок: манящих, чарующих и немного запретных.
Лёлька доверчиво и трогательно глядела прямо в мои влюблённые зрачки, держала за руки и сияла, словно летняя радуга от избыточного количества счастья, чем приводила меня в неописуемый восторг.
Мы оглушительно молчали, зачастую в абсолютной неподвижности, наполняя сердца и души любовью, вот что было особенно важно.
Лёлька была божественна, прекрасна, можно сказать идеальна.
“Увидеть её нагую и умереть”– вот о чём я постоянно думал, но боялся даже себе в этом признаться.
Понятно, что умирать, когда на тебя свалились миллионы тонн счастья, никому не захочется. Это была романтическая идеализация, мираж, сотканный из бесконечно огромного эстетического наслаждения, эмоциональных бурь, физиологических реакций и эротических переживаний, способствующих превращению нормального человека в сказочно счастливого безумца.
В тот день, в канун Нового года, мы решили испечь торт. Петр Фёдорович был в командировке. Нам никто и ничто не могло помешать быть счастливыми.
Лёлька, как обычно, дурачилась: мазала моё лицо мукой с приторно сладкими взбитыми сливками, потом медленно всё это облизывала, стараясь засунуть язычок как можно глубже мне в рот.
В какой-то момент процесс вышел из-под контроля. Кто-то из нас или оба мы провалились в иное измерение.
Как долго длилось путешествие по территории иллюзий, определить было невозможно. Очнувшись, мы увидели сплетённые тела, оголённые по пояс.
Набухшие Лёлькины соски, венчающие малюсенькие упругие грудки, смотрели на меня, не мигая, яркими вишенками. Удержаться от соблазна попробовать это лакомство на вкус, было попросту невозможно.
Подобного наслаждения никогда прежде мне испытать не доводилось.
Меня трясло так, словно это была пытка на электрическом стуле.
– Думаешь, теперь можно всё? Нет, Егорушка, слишком хорошо – тоже плохо. Нам нужно остановиться.
– Я и сам так думал. Довольно на сегодня сюрпризов. Разве что…
– Говори!
– Одним глазком… одним пальчиком. Только дотронусь и… клянусь!
– Мы же договорились.
– Да, конечно, я неправ.
Подружка успокоилась и расслабилась. Поцелуи становились горячее и продолжительные, Лёлькины обнажённые соски жгли мою чувствительную грудь, рождая волну внутреннего беспокойства, усиленного желанием реализации невозможного.
Я медленно расстегнул пояс девичьей юбки, виновато посмотрел в её растерянные глаза, медленно украдкой опуская разгорячённую желанием ладонь внутрь запретного предела, словно сапёр, выполняющий опасный долг.
Сопротивления не последовало.
Слово своё я сдержал.
Всего одно прикосновение, но какое. Я чуть не сгорел в огне желания, однако сдержался.
Лёлька стонала, прерывисто дыша, закатывала глаза, с силой прижимала к животу мою голову.
Похоже, мы слишком увлеклись. К такому путешествию ни она, ни я не были готовы.
***