Элисон сидит на мне верхом, ее пальцы давят на горло — впрочем, я их не ощущаю, лишь чувствую, будто на шею положили ребром каменную плиту. Какая же она все-таки сильная. Не зря я ее выбрал.
Я пытаюсь спихнуть Элисон с себя, она ерзает, я извиваюсь, почему-то кажется забавным звук, с которым трутся друг об друга наши прорезиненные штаны. Вдохнуть бы. В глазах темно; и тут Элисон наконец сползает с меня и встает.
Она где-то высоко, я не могу поднять на нее взгляд. Валяюсь, жалкий, раззявя рот, серо-синее небо клубится, как в ускоренной съемке, тучи выстреливают кучерявыми протуберанцами.
— Поднимайся, — бросает Элисон. Как я хочу послать ее к чертям. Она перешла черту.
Вы же многое можете простить, не так ли? Долги друзьям, вранье политикам. Жестокость можно прощать и даже привыкнуть. Но она все-таки пыталась меня прикончить. Это уже не подножка и не испорченные консервы; мелкие грешки Элисон, что стали за ней водиться с месяц назад. Я вряд ли ее прощу за попытку убийства.
И я поднимаюсь, что мне еще остается делать.
Глуповато отряхиваю с защитного костюма мелкий серебристый песок, смотрю вдаль, старательно игнорируя сверлящий взгляд Элисон. Идти еще пару дней, если обойдемся без эксцессов.
Я начинаю спускаться по каменистому склону вниз, Элисон пыхтит позади. Внезапно тычет пальцем в спину — я дергаюсь — и показывает: справа, за скалой, копошатся худые комичные фигурки.
Я молча киваю. Это преты — их здесь сотни. Огромные головы на тонких длинных шеях, тусклые глаза с противным огоньком внутри, раздутые животы, бледная кожа и суставчатые лапки. В первый день я только и думал о том, что самое им место — сидеть в пещере да ловить рыбу, обзывая ее разными ласковыми именами. Элисон отсылок к классике не оценила, и только фыркала себе, прокладывая на планшете наш маршрут. Это она настояла, чтобы я скопировал карты с сайта лаборатории, а не рассчитывал на те, что нам предоставил институт.
«Ты как всегда пытаешься расслабиться. Не напрягаться. Зачем браться за дело, если не готов выполнить задачу на все сто?». Ее милое лицо кривилось, даже скулы будто выступали жестче, а каждую веснушку подрисовывали карандашом. Рыжая девочка из старой рекламы, что непременно предложит вам стакан самого вкусного какао — такой она мне показалась, когда я впервые увидел Элисон.
Какао оказалось отравленным, думал я, потирая шею и поглядывая на претов. Ничего. Переставлять ноги несколько часов, затем ужин, привал, и с утра снова в путь; ничего страшного.
Я смогу, я выдержу.
***
Мама смотрела на меня с разочарованием. Кофейную чашечку она поставила на тарелочку с характерным звуком: разочарованным «дзынь», неодобрительным «дзынь», ударом крошечного расстроенного гонга.
— Марк… Это же была твоя мечта.
Я потер переносицу пальцами, второй рукой забарабанил по старенькому кухонному столу. За окном все тот же вид — аллея с разросшимися липами и дорога, по которой я ездил на велосипеде в школу. Я все еще здесь, размазанный во времени по этой липовой аллее подросток, которого зачем-то приучили мечтать о высоком, а не о достойном заработке, например.
— Вы с папой в этом виноваты, — рассерженно пробормотал я, — на кой черт вы вообще позволили мне выбрать эту кривую, как говорила тетка, дорожку?..
В нашей огромной семье всегда все было сложно. Целый ворох интриг, в которых я порой так не вовремя закапывался с головой.
— Давай не будем, — мама отставила чашечку с блюдечком и сложила руки на груди. В очках у нее всегда были очень сосредоточенные, очень пристальные маленькие глазки. — Тебе предлагают экспедицию. Ты намерен отказаться. Почему? Ты же прошел все личностные и физические тесты. Почему теперь ты заявляешь, что «не готов»?
— Потому что не готов, — глупо проскрипел я.
— Все боятся. Ты читал биографию Бюрнуфа. Он напивался в стельку перед каждым проходом, потому что не мог совладать с нервами…
— Мам.
Она просто не представляет себе, каково это — оказаться в чужом, ничем не похожем на человеческий, мире. Пролезть через трещину, полностью растворившись в ином свете, ином звуке. Ты почувствуешь себя так, будто остался без кожи, без самого себя, и одиночеству этому не существует подобия. Когда-то я был ее частью — частью матери; и это ощущение будет противоположно тому девятимесячному чувству причастности. Противоположно любому опыту земной жизни.
— Соберись, сынок, — мама положила руку на мою ладонь, и мне стало стыдно. Она вот-вот назовет меня трусом, и будет права.
***
Элисон разогревает консервы. Я ем, пялясь в синеватый огонь. Даже у пламени здесь другой цвет, и дым пахнет иначе. Может быть, и имя у меня здесь другое. Его произносила лишь Элисон. Преты не умеют разговаривать. Даже если бы мы захотели наладить с ними контакт, это просто невозможно. Я как-то кинул им кусочек мяса, за что Элисон на меня шикнула. И была права — преты рванули за кусочком такой толпой, что нам с Элисон пришлось спасаться бегством. Я подвернул ногу.
Не стоит их кормить, они не знают меры. Только природная пугливость мешает им порвать нас на части и съесть вместе с костями.
— Ты благодарен мне, Марк? — Элисон садится напротив меня и склоняет голову набок. У нее милое выражение лица. Синий свет в темноте делает ее кожу белой и матовой.
— Конечно, благодарен, — автоматически отвечаю я. А ведь Элисон чувствует, что я ее боюсь. Знаю о том, что происходит.
— Ты взбесил меня днем, уж извини, — она поднимает руки над головой и тянется. — Просто слушайся меня.
Я киваю. Жду, что Элисон еще что-то скажет, но она укладывается спать. Решаю так же поступить и я. Спальный мешок кажется отсыревшим, я ворочаюсь перед тем, как принять удобную позу. Элисон еле слышно ворчит во сне.
Пытаюсь не думать о доме, поэтому думаю о последнем вечере перед отбытием.
В трещину меня провожал весь отдел. Дина цитировала «Стар трек», упуская, что «нога человечества» в этот мир уже ступала. Лаборанты мне показались пьяными. А я не нервничал, будто балансировал на грани сна. Со мной была Элисон. Она не держала меня за руку, но казалось — что да, что мы два выпускника, смело спускающихся со школьных ступеней во взрослый мир. Что она просто взяла и стерла все мои страхи.