Старик

- Зима нынче не та…

Старик устало вздохнул и посмотрел в окно: вместо привычного снега шел дождь.

- Деда, а какая она была, зима?

Рядом, забравшись с ногами на табурет, сидела девчушка лет семи-восьми и тоже выглядывала в окно. Зима как зима. Другой девочка и не знала. Серое небо, голая земля, чахлые кустики и черные скелеты деревьев. Ночью воет ветер, днем пасмурно и сыро.

Старик еще раз выглянул в окно и опять вздохнул: как объяснить то, что он помнит уставшим разумом, своей истрепавшейся душою? А она, внученька, вон как смотрит на него, глазенки любопытные так и поблескивают, кудряшки белокурые подпрыгивают в так ее неусидчивости, ни минуты покоя не ведает дитя. То в окошко глянет, то в деда глазками стрельнет, то извернется, чтобы из-за плеча дедова глянуть: не идут ли папка с мамкой с работы.

И, как ни странно, он, старик, прикованный немощью тела к извечному сидению у окна, не находил большей радости, чем рассказывать внучке о том, что было когда-то. Да и кто еще выслушает старческие воспоминания, как не это непоседливое дитя-егоза. Вот и перемешивались его рассказы со сказками, быль с небылью, рождая фантасмагорически причудливую историю жизни то ли старика, то ли сказочного принца, то ли и того и другого вместе.

-А вот раньше зима была… Пушистая, снежная, лютая, как огонь! Ух! С ночи морозом как даст, аж деревья трещат. Жалобно так, будто стонут. Без шапки и рукавиц не выйдешь. Днем, среди чистого поля станешь, навстречу ветру, и будто кожу с тебя снимает, так, губатый, пришептывает, что гнется все живое, злодею покоряется.

- Деда, а деда, а ты на него с мечом ходил, да?

-На кого? – опешил старик, вынырнув из карусели, придуманной им былины.

- На злодея, на губатого?

Маришка даже вперед подалась, забралась на табурет с ногами, обхватила худенькими ручками острые, как у цапленка, коленки и не сводила восторженного взгляда с дедушки. Прядка волнистых волос упала на глаза, и девочка нетерпеливо смахнула ее назад.

«Как она красива, -думалось старику, разглядывавшего собственную внучку так, будто видел ее впервые. – Глазенки – чисто вода родниковая, светлые, аж прозрачные, необычные. За это и не любит ее детвора местная. Была бы кареглазка, - лучше было бы.»

Было бы, да иначе получилось: ничего от бабки не взяла, кроме глаз прозрачно-светлых, и вот этой удивительной, необычной, особенно для ребенка, манеры смотреть не на тебя, а в тебя, в душу.

- Ну, деда, деда, - затормошила его Маришка, - расскажи сказку.

- Какую?

Старик уже и забыл, о чем рассказывал и теперь подслеповато щурился, вновь отвернувшись в окно, потому что и сам долго не выдерживал серебристого взгляда любимой внучки.

- Про злодея. И про бой.

- Сейчас расскажу, милая, сейчас расскажу родная.

И о чем бы рассказать? Все уже байки наизусть знает. Блуждающий взор снова вернулся к все так же сидящей на табурете девчушке, и капризная память унесла в прошлое, вновь перед мысленным взором предстала покойная уже жена, еще молодая, красивая, вот так же смотревшая ласково и чуточку требовательно. Будто спрашивала о том, что сокрыто в самой глубине души собеседника, под толстым илом забвения, страха и невспоминания. Умела она одним взглядом вытаскивать это наружу.

Давно это было. До того, как они расстались…

- Давным-давно… В одном сказочном королевстве, среди зеленых холмов, жила-была девочка…

… так давно, что он сам, в ту пору, еще юноша, веселый, и беззаботный, не раз обидным словом обижал ее, ранил больно, так, как только может юность ранить. И каждый раз удивлялся этому странному спокойствию. Никогда не видел, чтобы плакала она. Вот так и жили, детей растили, сына и дочку, хозяйство вели. И не перечесть уже всех тех упреков, которыми награждал ее, светлоокую…

- …такая красивая, что и словом не сказать. А добрая и отважная, что не всякий юноша мог с ней в смелости тягаться. Всякое дело по плечу ей было, ничего не боялась. С самого рассвету до поздней ночи, без устали управлялась по хозяйству, пока родители в поле работали…

- Как мои папа и мама?

- Да, внученька, как твои. А вечером ждала их, приветливая, стол скатертью белой стелила, тарелки с едой ставила и радовалась им, как ясному солнышку. А они, усталые, домой возвращались и упреками дочку за дела добрые награждали. То пол плохо выметен, то изба перетоплена, жарко, то воды из колодца мало наносила. Ничего не отвечала им доченька, только молчала и долу клонила головушку свою, пряча слезы нечаянные. Ибо нет боли острее и сильнее, чем от несправедливого слова тех, кто дорог сердцу…

…Ему она тоже и слова худого никогда не сказала. Молчала только. И, порой отворачивалась, пряча нечаянные слезы. Никогда не упрекала. А он любовь ее за слабость принял. Доброту за нерешительность. Как же просто было сказать: «кому ты нужна такая», чтобы обидеть, или посмеяться над нею, всю в делах, в заботах о других, но не о себе…

-… Долго терпела она, росла, взрослела. Сил и ума набиралась, до тех пор, пока не поняла, что не в мочь ей более в отчем доме оставаться. Да и не держала девушку в родной деревне привязанность душевная, ни тайна сердечная. Собрала она свои нехитрые пожитки, поклонилась отцу-матери, поблагодарила за хлеб-соль и пошла куда глаза глядят, жизнь свою сызнова начинать.

- Ой, деда, сейчас будет злодей, да? И бой? А принца она встретила?

- Встретила милая, встретила.

Старик протянул дрожащую руку и похлопал внучку по коленке.

- Да ты слушай, слушай…

За окном уже смеркалось Быстрые зимние сумерки упали на город, измазав улицы то там, то сям редкими бликами фонарей.