Старик

Старик

Улица всегда мешала Старику. Его дом стоял прямо у обочины, и каждая машина, проезжая мимо по дороге, будоражила Старика, и ему становилось страшно.
— Здравствуй, дед! — мимо быстрой походкой прошел молодой парень.
Старик медленно прикрыл за собой калит¬ку, но не полностью, а оставляя небольшую щелку, чтобы могла в нее пролезть собака.
Собака тоже была старая и немощная. Её редкая щетинистая шерсть  цветом напоминала крысиную, да и вся собака чем-то была похожа на толстую большую крысу. Шкура у нее на спине и боках собралась складками, а на изгибах топорщилась колючей серой щетиной. Морда маленькая и острая, с большими черными пуговицами глаз.
Старик выносил за калитку стул. Он шел медленно, ножки стула волочились по земле, увлекая за собой хрустящие листья. Царапанье ножек стула о вымощенную кирпичом дорожку сливалось с шарканьем ботинок Старика. Он шел, опираясь свободной рукой на массивную трость с простой пластмассовой ручкой, загнутой вопросительным знаком. Ставил стул возле забора за калиткой и тяжело садился, устало дыша, словно после тяжелой работы. К его ногам подходила собака и укладывалась, положив свою голову на вытянутые вместе передние лапы.
— Здравствуйте! — женщина с тяжелой сумкой прошла мимо.
Старик проводил её взглядом. Он жил так долго, что забыл, когда родился, когда и куда ушли его близкие и друзья. Да, собственно, Старик и не помнил, были ли у него друзья.
Дорога – единственное, что осталось у Старика. Он ненавидел ее так сильно и так долго, что в конце концов полюбил.  Никогда не ступал он на асфальт, ходил только по пыльной обочине, при этом губы его дрожали, будто он говорил сам с собой.
Но Старик не видел дорогу. Перед его глазами была бездонная пропасть. Старик шел по самому краю, а за ним брела собака, поджав хвост и жалобно скуля.
— Добрый день!
Старик смотрел сквозь очередного прохожего, не видя его... Иногда дорога вновь становилась обычной, но вместо асфальта появлялись гладкие камни мостовой.  И по ней ходили люди, проезжали  экипажи, громко стуча колесами по булыжникам. Этот стук не пугал Старика.
Когда же вновь, вместо дороги, появлялась пропасть, Старик слышал голоса. И тогда он усаживался на свой стул и слушал. Голоса успокаивали, среди них звучали родные, до головокружения знакомые ему, но Старик так давно слышал их, что позабыл, кому они  принадлежали.
Когда темнело, и на небе появлялась невнятная луна, старик уходил в дом, волоча за собой стул. За   ним неотступно следовала собака. В доме Старик садился в кресло у окна и вновь смотрел на дорогу. Приходила темнота, асфальт исчезал, и  пропасть наливалась тусклым матовым светом. Свет становился всё ярче, на него было больно смотреть - наступало время гостей.
Старик шел на кухню, ставил на огонь чайник.
Он никогда не запирал входную дверь, чтобы могла пройти собака.
Ночью дом старика наполнялся смехом, звучанием множества голосов и звуками шагов.
— Заходите, — шептал Старик осеннему ветру и хрустящим листьям. И со вздохом большие настенные часы били полночь. И налитый чай дымился в пяти непочатых чашках. И дешевые конфеты хрустели на зубах у гостей.
— Спасибо, что пришли, — кланялся им Старик.
А собака пятилась в угол и с боязнью глядела из него, нюхая воздух, пытаясь разобрать запахи теней, мелькающих возле обеденного стола. Но тени пахли привычными вещами: асфальтом, пылью и еще чем-то, необъяснимым, но совсем не страшным. Тогда собака успокаивалась, выходила из своего угла и ковыляла за стариком по комнате, то ли желая чем-то помочь, то ли что-то подсказать. Дверь хлопала от сквозняка, который приносил новых гостей и провожал тех, кто собрался уйти.
Но за столом сидело всегда не более четырех гостей, пятым был старик.
Чайник пыхтел на огне. Гости приходили и уходили. Тусклая пыльная лампочка освещала их невнятные фигуры.
На третьем ударе часов старик уходил в спальню и ложился в разобранную постель. Это было для него самое тяжелое время. Сон долго не приходил. Старику мешали голоса, более похожие на хруст сухих листьев и шорох ткани.
Собака подходила к кровати и, задрав морду, преданно смотрела на Старика.
– Иди к гостям, – устало говорил ей Старик. – Неудобно оставлять их без внимания.
И собака шла в гостиную. Она улыбалась гостям беззубой пастью, встречая их у двери и провожая к столу.
Еще долгий час продолжался ужин. Затем засидевшиеся гости раскланивались перед собакой и шли к двери. Собака неспешно шла за ними, выходила на улицу, лапой прикрывая за собой дверь. Затем воз¬вращалась на крыльцо, укладывалась на охапку иссохших листьев и смотрела на дорогу. Оттуда  еще струился желтый свет, но он медленно мерк, становясь то розовым, то серым, и наконец, совсем исчезал. Дорога вновь была черной, неприветливой, и собака поднимала глаза к небу.  Восток уже начинал светлеть – совсем слабым, чуть розоватым цветом. Там всходило солнце. Собака спокойно закрывала глаза и засыпала.
Старик лежал на кровати, голова у него кружилась, и он видел сквозь потолок затухающие звезды.
Глаза Старика слезились, он злился на дорогу, ненавидел ее за то, что она мешала ему спокойно дожить свой век. Он злился на себя за свою суету перед этими полупрозрачными тенями ночных гостей. Злился на осень, усыпавшую весь двор сухими листьями, а сил их сметать не было. А когда он собирался с духом и начинал подметать двор, ветер вновь набрасывал листья. Старик был зол на сон, который топчется где-то, совсем рядом, но никак не решится приблизиться.
Внезапно его злость затухает и на изъеденном морщинами лице, словно разлом в граните, проступает улыбка. Старик вспоминает о собаке, о верном, единственном своем друге.
...Наступило утро.
Оно пришло медленно, нехотя. Воздух стал колючим от свежести, а на землю лег седой иней.
Старик проснулся и, как всегда, умылся холодной, обжигающей водой. Пройдя в гостиную,  собрал пустые чашки, поправил стулья, стряхнул рукой крошки со скатерти. Поставил на огонь чайник. Приоткрыл входную дверь и стал готовить завтрак, намазывая масло на хлеб, накладывая в розетку варенье. И тут  ощутил, что ему чего-то нехватает. Что-то привычное и родное исчезло. Старик долго не мог понять своей тревоги, которая все нарастала. Собака!!  Старик хотел крикнуть, но подавился собственным голосом.                        
Он снял чайник с огня, отставил его с плиты и тихо позвал собаку. Она не пришла. Старик, держась за стену, подошел к входной двери и резко распахнул ее.
Собака лежала на крыльце. Ей снились звезды и солнце, Старик и родной двор. Снились дорога и падающие листья. Собаке нравился этот сон, он был непривычно красочный и долгий...
Старик похоронил собаку в саду, возле старого ореха. Затем долго стоял над холмиком свежей земли, смешанной с изморозью. А, вернувшись в дом, не завтракая, прошел в спальню и лег.
Орех, у подножья которого Старик похоронил собаку, проснулся. Потянулся могучими ветвями, стряхивая на землю несколько надоевших за лето листьев, и глянул вниз. Увидел собаку, засыпанную землей, и удивился:  зачем это нужно собаке  – зарываться в землю?..
Орех уже давно научился смотреть сквозь крышу и стены и поэтому увидел Старика, который лежал на своей кровати и глядел мутными глазами в небо. Орех хотел протереть Старику глаза, но, как всегда, лишь царапнул ветвями крышу дома...
Пришла ночь, но дорога не засветилась, как обычно, не вышли из нее серые тени, шелестящие о чем-то на своем, непонятном языке. Старик лежал на кровати, собака – под землей. Орех сначала удивлялся, но вскоре задумался над другим. Приближалась зима, самое спокойное время года.
...Старик давно не дышал. Он спал, и его сон был еще длинней его долгой жизни. Он видел во сне собаку, дорогу, солнце и звезды. Ему было радостно и тепло. Впервые за последние годы он согрелся во сне.
Старик был обеспокоен лишь одним: он боялся, что долгий сон помешает ему встретить ночных гостей. Но собака так радовалась старику, терлась о его ноги, что Старик перестал думать о гостях.
Тем более, что в эту ночь гости так и не пришли. В эту и во все последующие ночи, которые у ореха слились в одно спокойное, сонное слово—ЗИМА.