Стерпится-слюбится

Ефросинья прожила достойную жизнь, жаловаться ей было не на что. Всю жизнь в родном селе учительницей проработала. Вышла на пенсию только после перелома шейки бедра - год двигаться не могла. Не до учительства тут. Здравствуй, период дожития.
Беда не приходит одна: утром 1 сентября ,по обычаю, вот уж 50 лет как, встала рано. Нарядилась, деревянными бигуди серебристые жиденькие локоны накрутила. После школы кто-нибудь из бывших учеников да заглянет. С каждым годом все реже. Но Ефросинья ждала. Леонид, муж разлюбезный, радио Маяк включал в 6 утра. А Ефросинья гимн в то утро не услышала. Не услышала она позже не гимн, не детский смех, не мужа голос и пение птиц по весне.
- Ленечка, а что радио неужели сломалось?
⠀Ленечка что -то ответил из кухни, он всегда отвечал. А может и не успел. Затих. Тихо так умер. Нашла его Ефросинья с газетой в сухопарой руке, повисшеей плетью. Сидел, понурив голову, на раскляченном протертом кресле. Слеза по шагреневой щеке скатилась. И упала в ладонь. Вдовы Ефросиньи. Голос мужа отозвался в памяти. Зычным окриком:
- Фроська, люблю тебя до смерти! До последней капли жизни! - в охапку жену молодую, грудастую, в одной сатиновой сорочке да на сеновал. Потом грудь болела от его ручищ, всю намнет, нацелует, а после на работы в поле. На комбайн.
Фроська городская, вбалмошная, и статью удалась, и лицом бог не обидел. А ум, говорила её мать - дело наживное, для бабы главное - фигура. И удачно замуж выйти. Вот и училась в Педагогическом через пень колоду Ефросинья.
Ей бы замуж. Женихов хоть отбавляй. Только имени стыдилась своего проллетарского. И Риной представлялась, как Артистка Рина Зелёная. За непосещаемость чуть не исключили, если б не влюблённый Декан, преподаватель русского и литературы. А какие стихи писал:
И шестикрылый серафим
Вдруг пролетел над Ефросиньей
Ее судьба была б счастливей
Когда б заметила меня...".

Ветренную стрекозу Рину не отчислили, с условием. По распределению поедет преподавать в далёкое таежное село.
Где в годы юности и с медведем возле своего дома нравственные беседы доводилось вести. А то и с половником за рыжей воровкой кур гоняться. Да политинформацию с местными сплетницами проводить. Может и сбежала бы Ефросинья от тягот деревенскогой жизни, если б не Ленька. Любая за него б замуж - без раздумий. Но не Фрося. Бровью не повела. Бедром от ворот поворот крутанула. Только гордо кудрявой копной махнет цвета листа кленового сиропа, и прочь. Не глядя. Жених нашёлся. Хоть и косая сажень в плечах, и ростом не мухомор. Колхозник - никакой перспективы. Да и девчата местные все судачили, мол, пол-деревни обрюхатил, теперь за городскую взялся. Два года Фроська хвостом вертела. Ленька упертый, все ходил следом. А в постель улеглась с фольклористом. Сказы и легенды здешнего края очень его интересовали. Книгу он писал о забытых этносах. В городе жил. Мечтал явить миру свой труд бесценный, прославиться, и уехать во Францию. Заслушивалась Фрося после жарких ночей легендами галльскими, шансоном парижским, да историей тамошней. А увёз историк - фольклорист не её, а фотокарточку. Подписанную : "От Рины с любовью. Верхние Ямки. 1965". А 3 месяца спустя пригляделась повнимательнее Стрекоза к Леньке. Да и вышла замуж. Отговаривали её местные бабульки, норовистый, весь в отца. Татарина. Не будет жизни. А Фроьке не до размышлений, когда пузо на нос лезет. Ленька чернявый, а дочка родилась вся в мамашку. Рыжая. Не подкопаться. Записали переношенную здоровенную Катю недоношенной. За аттестат с красной корочкой. Непутевому внуку главврача Роддома.

Стерпится-слюбится, когда-то говаривала бабушка Ефросинья, в честь которой и назвали Рину. Так и случилось.Носил любимую жену Леонид на руках, в театр в город возил на премьеры, а в отпуск - на моря. Богатырское тело мужику природа подарила, а сердце - слабое. Разбил инсульт в возрасте Христа. Оклемался. Дочь поднимать надо. Да и о мальчугане, наследнике, мечтал татарский сын. Да навалилась бессилие. Глаза хотели жену, а в чреслах мощи нет. Поколачивать стал Фроську свою. Приложит кулаком иной раз так от ревности жгучей, что та неделю не вставала. А потом в раскаянии молится на коврике.

А на ночь глядя - на коленях перед иконами. Прощения у Бога просил. "Мусульман недоделанный"- бурчала Фрося, без слез, без упрёков. Почему терпела? Не ушла? В деревне живёшь: не пожалуешься, да и что люди скажут. И куда с дитем, по миру разве что. Не привыкшая Фрося была за себя ответ держать. Не нажила ума к тому времени. А терпения бабского - хоть отбавляй. Да и жалела мужа Ефросинься, и нет-нет, совесть ехидно ворчала: если б не он- посмешищем для людей стала бы. Дрались - мирились.

Подросла Катюша, генами историка - этнолога одарил Всевышний и разумом наградил. Не место - в деревне умнице и красавице, решила мать. Чирканула адресок отца, парижского преподавателя, и отправила дочь покорять заграницу. Если б знала, что увидит Катеньку только на похоронах мужа, легла б у порога. Замертво. Только через хладный труп пришлось бы отпустить.

Глухая, охромевшая, натянутая как струна старой гитары, с ниточкой губ, теряющейся во впалых щеках, стояла она на кладбище. Под проливным дождём. Что-то отвечала невпопад соседям, дочери. Глухая Серафима , как бросила горсть земли на деревянный гроб мужа, так ещё и онемела. Дочь купила в городе матери квартиру. Фрося согласилась безвольно, лишь бы не дом престарелых. Справится. Недолго осталось, какая разница , где помирать. Дочь в свои Франции уедет. Горевать - куковать в четырёх стенах недолго. После сороковины увез грузовик пожитки. Городская вернулась.

Помирала Баба Фрося месяца два. Да не померла. Обзавелась живностью, что её до язв сжирала. Высохла как вобла, гнила и воняла. Но не вставала. А смерть все не шла.
***

У домушников своя почтовая служба. Вести, кто где помер или уехал надолго, быстрее чем до соседей и участкового доходят. Второй этаж, старые деревянные рамы. Всего делов-то для опытного форточника на 5 минут. Он залез в квартиру, и тут же пожалел. Клопы ковром на полу кишели. Свет не включить. Фонарём посветил. Затхлый запах вперемжку с вонью испражнений, на кровати в гостиной жёлтый труп. Перекрестился вор, огляделся, порылся в серванте. Кроме сберкнижки и золотых сережек с рубинами с ноготь - ничего.
- Да, бабуля, зачем жила, ни хрена не нажила.

Выдернул из розетки плазму, сунул серьги в карман и направился к двери.
- Лёня? Ты пришёл за мной? Слава тебе Господи!

Загробный голос приковал ботинки, которыми ещё полгода назад зону топтал, к паркету. "Ведьма! Откуда она знает моё имя?". Телевизор плюхнулся, брякнув запчастями, на пол. Не удержал Ленька добычу в липких руках. Рванул к двери. А бабкин труп сполз с кровати и за ним. Воришка - неудачник дверь на себя, тьфу ты, закрыта. Замок крутанул. Руки не слушаются.
- Куда же ты, Ленечка? Возьми меня с собой! Ключи я спрятала, замок хитрый, чтоб никто чужой не зашёл. А ты знаешь, где я ключи всегда прятала, - скрипела старая карга. Ленька нащупал включатель. Бабка в язвах коцала по полу длинными желтыми ногтями на босых почерневших ногах.

Домушник перекрестился.
- Где ключи?

Глухая Фрося что-то лепетала и всхлипывала. Вдруг застыла.
- Ты не Ленечка! Где мой Ленечка? - и упала навзничь.
"Сдохла"? - сам у себя спросил Леонид. Светанул фонарём на кухню. " А мебель то хорошая и ремонт. Может закрою трупешник на лоджии, и перекантуюсь денек-другой. На кухне клопов нет, кину пару шмоток на пол. Всяк не на улице".

Крестясь, матерясь и сплевывая дотащил до лоджии старуху. Сам замерзший, голодный, еле передвигался. Закрыл бабку на балконе, прикрыв куском линолеума, что стоял там же в рулоне. Перекрестился. И закрылся в кухне. В холодильнике обнаружил полбутылки рябиновой настойки. Приговорил тут же. Разморило от усталости и голода. Заснул на полу, подложив под голову фуфайку.
Снится ему сон. До чего ж забавный. Он в деревне. Кругом поле пшеничное без конца и края, волнуется нива. Колосья гнутся спелые колосья на ветру, золотятся. И так сладко в носу от хлебного запаха. Едет Ленька на комбайне, а рядом мужик здоровенный, подмигивает, по плечу хлопает, голос грозный, перекрикивает грохочущий двигатель :
- Ты Фроську мою не забижай. Не бросай. А то заберу тебя с собой. В эту же зиму.

Весь в поту открыл глаза Ленька. Огляделся. Никого. Вытер лоб рукавом рубашки. Открыл кран, сделал, захлебываясь, несколько больших глотков холодной воды. И вдруг услышал, как стекло дребезжит. И писк.
- Холодно мне. Неужели пришла ты смерть моя. Да что ж так хооолодно?
- Твою ж мать, чуть не заморозил ведьму. Живучая тварь.

Рванул к лоджии, вытащил старуху. С минуту размышлял. Включил воду в ванной комнате, когда набралось до половины, загрузил бабу Фросю, в чем была, в живительное тепло. Всю ночь рубил диван, сервант, стол и кресла в гостиной. Таскал на помойку останки. Выбросил все вещи, кишащие клопами. Как открылся промтоварный, сбегал, стащил три аэрозоля карбофоса. По пути из супермаркета прихватил пряников, чая пачку. Закрыл дверь в комнату. Напоил бабку чифиром бергамотовым, переодел её в шубу, что на балконе хранилась. Смотрит на старуху, а та ожила. Щёчки порозовели. Жалко стало, рубцом по сердцу, одинокому, помотавшемууся по детдомам, не видавшему материнской ласке, 40-летнему воришке, бабку.
- Ленечка, а давай вернёмся в деревню?
***

- Гля, Фроська вернулась. Да не одна. С хахалем, - ржали соседки. - Надолго ли?- тычут пальцами.
- Ма, народ интересуется, - попытался объяснить Леонид жестами.
- Сын мой, сын нашёлся. Ленечка, - крикнула, гордая, баба Фрося любопытным. Домой вернулись. Навсегда.