Страна Костей

Страна Костей

This is the dead land

…

The supplication of a dead man’s hand

Under the twinkle of a fading star.

Is it like this

In death’s other kingdom

Waking alone

At the hour when we are

Trembling with tenderness

Lips that would kiss

Form prayers to broken stone.

Бабушка, как всегда, чистила картошку. Грета могла бы вчера сказать — чем будет заниматься бабушка. И завтра, послезавтра. Другой еды, кроме картошки не было уже давно. Значит, бабушка будет варить её -надоевшую им обоим, мёрзлую и отдающую железом из-за вкуса воды.

Картошка помёрзла и подгнила — бабушка ворчала, отправляя в алюминиевый бачок для очисток больше половины каждой. Грета сидела на деревянной скамейке, сколоченной дедушкой ещё до войны, для того, чтобы бабушка могла встать на неё и достать с самых верхних полок соль, самые нужные приправы или кофе. Но приправы давно закончились. Даже картошку они ели несолёной сколько она помнила. А последнее кофе они сменяли на теплый плед для бабушки. Теперь доставать с верхних полок было нечего и там просто стояли красивые банки, которые Грета с удовольствием рассматривала, пока бабушка занималась делами. Очередь Греты помогать настанет позже — когда бабушка доверху набьёт алюминиевый бачок обрезками и очистками. Тогда она должна будет отнести его к помойному баку.

Ну, а пока можно было сидеть на скамейке черного лакового дерева- приятного и гладкого, рассматривать нарисованных на пустых банках для приправ гномов и ковырять дырку на пятке кусачего и неудобного чулка- на что занятая готовкой бабушка не обращает внимания. Она, сверкая очками, ругает всех кого можно так, что это становится опасно. Ведь говорит она очень громко. Не потому что не боится- хотя бабушка и в самом деле никого никогда не боялась. Дело в том, что бабушка — глухая. Не от бомб — просто от старости. Хотя, по её мнению, она слышит всё так же хорошо как и раньше, это просто все остальные говорят тихо. Бабушка глухая. А все глухие всегда разговаривают громко. Даже наедине с собой или сидящей тихо-тихо Гретой. Впрочем, Грета была тоже недовольна, как и её бабушка — ведь чем больше срезанных частей картошки, тем тяжелее становился бачок. А ведь его надо поднять, спустится с ним, и протащить неизвестно сколько.

Включённый приёмник — маленькая светлая коробочка со всего лишь одной ручкой, регулятором громкости — играл одни марши. Скучная музыка. Без слов — нельзя подпевать. И даже если бы там были слова — такое больше подходит мальчишкам.

Бабушке марши надоели не меньше, чем Грете, но включённым приёмник она держала всё равно, хоть и убрав звук.

Вот, наконец, и всё. Бабушка положила нож на гладко выструганные доски кухонного стола и, сложив картошку, по одной, в подкопченую кастрюлю с отколотым кусочком эмали, понесла её мыть под тонкой струйкой едва текущей оранжевой воды.

-Гретхен! -голос бабушки похож на скрип давно не открывавшегося окна. Такой же сердитый. Густой и тягучий. При том, что сама бабушка — лёгкая как воробышек. Она словно бы разговаривает чужим голосом, который ей, как чужой пальто, совершенно не подходит. Грета считает, что это дедушкин голос. Дедушку она совершенно не помнит. Но могла же бабушка оставить от него себе на память строгий и суровый голос? Грете нравится думать, что так с ней говорят одновременно и бабушка, и дедушка.

— Да, бабушка! — отозвалась Грета, почесав запекшуюся чёрную ранку на раскрасневшейся руке.

Девочка вскочила и, напрягшись, стащила бачок с очистками со стола, который был всего-то в полтора раза ниже её, стоящей на скамеечке.

-Уфф!

Теперь надо было спустится с ним по скрипучей лестнице. Они с бабушкой жили на втором этаже, на самой окраине -поэтому идти до помойного бака долго. Но, может быть, именно потому что они живут так далеко им так везло бомбы никогда не попадали в их дом. Лишь постоянно окна приходилось менять. Впрочем, там уже давно нет стёкол -одна фанера. И потому на лестнице темно. А лестница крутая, с узким ступеньками и на ней было легок потерять деревянные башмаки. Занозистые, тяжёлые, неудобные, постоянно слетавшие с гретиной ноги — но куда долговечнее обычного ботинка. Нынче другой обуви мало -так говорит бабушка…

Посреди дороги, в глубокой воронке лежала расколовшаяся от удара о землю ржавая воздушная химическая мина. Взрыватели не сработали как надо и теперь она лежала здесь, зарывшись своим тупым носом в землю, сплющенная и никому неинтересная.

Мина была добрым знаком — половина дороги пройдена.

Грета опустила бачок на землю и остановилась передохнуть.

Толстый литой корпус бомбы наискось пересекала трещина. Внутрь затекала стоячая дождевая вода и на ней плыли жёлтые, сверкающие на солнце разводья остро пахнущего масла. От его чесночного запаха щипало в носу даже на некотором удалении от мины. А ещё в воронке плавала, пытаясь взобраться по осыпающемуся краю, упавшая туда крыса. Худющая, с пропалинами на боках — но живая, — крыса. Крысу надо было срочно спасать. Доска, ветка — что угодно…

— Девочка, отойди.

Грета подняла глаза. На неё смотрел человек в чёрной куртке серой военной каске и ярко-красной с повязкой со свастикой на рукаве

— Отойди, — повторил он, — Здесь опасно.

Грете было очень жаль крысу. Но она уже была достаточно большая, чтобы понимать — слушаться тех у кого повязка со свастикой приходится даже взрослым людям. Даже бабушке. Она вновь подняла тяжёлый неудобный бачок.

— А где сейчас не опасно? — возразил за Грету проходивший мимо незнакомый мужчина с серым, покрытым каменной пылью лицом.

Он толкал тачку, доверху набитую разными вещами.

Человек со свастикой не нашёлся что ему ответить. Только ещё раз поправил карабин и нахмурился. Беженец только грустно усмехнулся в ответ. Они оба, в общем-то, прекрасно поняли друг друга.