Странный век Фредерика Декарта

Глава 1. Пролог

Воспоминания Мишеля Декарта,
написанные им для профессора
Коллеж де Франс Жана-Мари Оксеруа.

Ла-Рошель, июнь 1952 г.

Мое имя – Мишель Декарт, мне семьдесят шесть лет. За вычетом четырех лет, что я был на войне, всю жизнь я прожил в этом самом доме номер двадцать четыре по улице Вильнев в Ла-Рошели, департамент Приморская Ша­ранта, старинный регион Пуату–Шаранта. До войны я служил управляющим типографии, потом на паях купил ее, и лишь недавно уда­лился от дел, уступив свою долю сыну. За всю жизнь я перемарал достаточно бумаги, хоть все это были чужие мысли, чужие слова.

Теперь попробую подыскать свои… Ваша просьба, профессор, тронула меня сильнее, чем я дал вам понять во время нашей встре­чи. Рад, что вас не обескуражил мой сдержан­ный прием. Что поделаешь, я провинциал до мозга костей. Я упрям, недоверчив и, в конце концов, уже немолод. Больше всего на свете я ценю предсказуемость смены времен года, ру­тину дней, постоянство убеждений, незыбле­мость обычаев. Когда мне предлагают сделать что-то, ломающее привычную последователь­ность дел, я машинально говорю «нет», хотя потом почти всегда об этом жалею.

Надеюсь, вы не держите обиды на стари­ка, для которого перейти оживленную улицу – уже событие. Признаюсь еще кое в чем. Сначала я не принял вас всерьез. Очень уж вы не похожи на университетских профессо­ров времен моей юности. В назначенный час я ждал вас, стоя у окна. И когда вы подъехали на новеньком «рено», бойко выскочили из-за руля и направились к дому, помахивая спор­тивной сумкой, чуть только не подпрыгивая от нетерпения, я немного опешил. Честно сказать, даже понадеялся, что мой гость про­фессор Оксеруа где-то задерживается, а это просто заблудившийся турист ищет дорогу на пляж. Потом-то я понял, что тот, ради кого вы сюда приехали, скорее узнал бы в вас челове­ка одной крови.

Сын и невестка держат в домашнем погре­бе бутылку сухого мартини, но я недолюбли­ваю эту американскую моду. Не без умысла я предложил вам наш старомодный аперитив Пино де Шарант – местное вино, крепленное коньяком. И я рад, что вы согласились отве­дать напиток, от которого обычно морщатся ваши утонченные парижане. Фредерик Де­карт, доктор филологии, историк, писатель, автор многократно переизданных в наше вре­мя трудов по истории Франции, ваш предше­ственник по Коллеж де Франс и мой родной дядя, пил его каждый день, а это о чем-то да говорит. Может быть, теперь вы сумеете по­нять его чуть лучше?

Легко ли иметь среди родственников зна­менитость? Легко ли быть тем самым непри­метным фоном, субстратом без лица и имени, на котором неожиданно для всех расцвета­ет большой талант? До сих пор я об этом не думал. Прошло сорок пять лет после смерти профессора Декарта, из них лет двадцать, как он стал знаменит, но научная пресса нас все эти годы почти не беспокоила. Я читал его фундаментальную биографию авторства Шо­мелена и Берто, статьи о нем в научных жур­налах, предисловия к переизданиям его книг и пытался определить, какими источниками пользовались авторы. Очевидно – почти ис­ключительно парижскими. И панегирики, и пасквили питались одним архивом и одним кладезем сплетен. Еще до войны со мной спи­сался молодой магистр из Абердина, но его интересовали комментарии только к одно­му эпизоду из жизни профессора Декарта, и я отказался их дать. Я увидел в его вопросах сильнейшую предубежденность и не стал его разочаровывать. Все равно напишет то, во что уверился. Он и написал.

Вам я сказал «да», потому что вы поняли главное – без Ла-Рошели не было бы и Фре­дерика Декарта.

Вы сказали, что почему-то не верите в его хрестоматийный образ, со страниц его собственных сочинений личность автора предстает совершенно другой. Этот голос интуиции, это чувство правды не завалить батареей уже написанных томов. Именно они заставили вас посетить город, который был его истоком, а потом стал бухтой, куда он привел свою побитую флотилию. В поис­ках свидетелей вы стали наводить справки о ныне живущих родственниках профессора и нашли меня. Когда Фредерик умер (пусть вас не смущает эта фамильярность, при его жизни я был с ним, разумеется, на «ты» и называл его то дядей Фредом, то просто по имени), мне было тридцать лет. Шестнад­цать из них мы прожили в одном городе. Ко­нечно, мне есть что вспомнить. Я уже сам об этом думал… Увы, я не получил хорошего об­разования, толком оценить его идеи, без ко­торых нет выдающегося историка, и понять, почему они опередили свое время, все равно не сумею. Вы предложили мне лучший ва­риант: не нырять в недоступные глубины, а просто рассказать, ничего не утаивая, каким человеком он был.

Его биография содержит немало таких фактов, которые при поверхностном знакомстве соблазняют вылепить из него тра­гическую фигуру, что-то вроде Иова Многострадального на пепелище. Некоторые ваши предшественники не устояли. Но это все не­правда. Он прожил счастливую жизнь, ровно такую, какую хотел и какую сотворил сам. Это путь не для всех, ну так и он – не вы, не я, не Жюль Мишле, не Ипполит Тэн и даже не Эдгар Кине[1], с которым у него больше обще­го, чем с любым другим историком XIX века. При такой насыщенности событиями, оби­лии крутых поворотов, неудач и потерь, это все-таки была жизнь, скроенная по его мерке, и в старости он ни о чем не пожалел.

В начале тридцатых годов нашего века, как раз в канун столетия со дня рождения, он был объявлен предшественником метода «то­тальной истории»[2] и вошел в моду. Труд об истории французской Реформации – на мой дилетантский взгляд, самая скучная из его книг – ныне почти не упоминается отдельно от эпитетов «классический» и «образцовый». Его большой талант теперь признают все. Из­редка проскакивает и слово «гений», только это явная натяжка, сам он прекрасно знал, где пределы и в чем уязвимость открытого им метода. И вот здесь-то исследователей подстерегает еще один соблазн. Обстоятель­ства его удивительной, неординарной жизни порой мешают объективно разобраться в его научных заслугах. Профессор Декарт гением не был, однако редкое бесстрашие и незави­симость, свойственные ему и в науке, и в част­ной жизни, вполне подошли бы гению.