Sub rosa

Sub rosa

…и прядут они свои Фантазии в Тени, чьи Лучи идут во все стороны и все же встречаются в Общем Центре, и указывают на Одну вещь.
Э. Эшмоул

Тихо падает снег — на землю, на воды, обволакивает, укутывает. Мутен февральский горизонт, близок — рукой достанешь. Тянется к горизонту Купеческая гавань — корабельный, островной, шипастый город, иссеченный каналами. Большой старый дом — сам кораблю подобный — грузно выплывает на набережную, разворачивает нос к ветру, держит путь прямиком в Зунд. А в каютке-мансарде сидит маленький бледный человечек, которому решительно плевать, куда плывет караван копенгагенских домов, увлекаемый своим флагманом — в Зунд ли, на полюс, в ледяную преисподнюю.

Человечек занят весьма важным делом.

Каютка мала, светла и напоминает волшебный фонарь. Окна выходят на три стороны света, за ними проплывают снежные облака, тени, видения. Мансарда сотворена уютной, но взглянешь — холод пробирает. Пустынна — хоть и забита вещами. Бесприютна — хоть живет и дышит в ней человеческое существо. Морские сквозняки гуляют по комнатке, печка дымит и почти не греет, и человечек в старой университетской мантии напрасно шарит бледными ладошками по ее изразцам.

Он ведет дневник. Не для себя — все этапы работы он держит в своей лысеющей головенке. И не для потомков. А так, чтоб не спятить окончательно.

— Апокатастос, — старательно проговаривает он, записывая, — суть неизбежное возвращение вещей в исконном своем обличье. Древние уверяли: все вернется, жизнь, описав круг, обернется, и там, где чаяла найти призрак с косою, узрит себя же…

Он начинает всегда старательно, будто школьник, но вскоре почерк становится нечитаем, чернильные брызги пятнают лист.

— …рассуждали о далеком, отвлеченном. Но я говорю: смысл сего изречения прост, близок к обыденности, страшен. Мастера не раскрывают его никогда — он под знаком тайны, sub rosa…

Rosa… Рыхлого бледного человечка уносит в прошлое. Университет! Когда это было, сколько веков с той поры пронеслось? Он, baccalaurius artium, только-только проникся роковою страстью к сомнительным фолиантам. И к Розе.

Роза Грундтвиг, купеческая дочь из Купеческой гавани. Рыжее солнышко, яркая вспышка смеха. Слишком громкого, слишком вольного смеха. Вот Роза идет в церковь, вот Роза кусает краснощекое яблоко, бродит по ярмарке, вертит рыжей головкой. А бледный малорослый бакалавр штудирует рукописные книги, водя пальцем по формулам. Грифоны норовят куснуть его за палец, фениксы срываются с огненных насестов, летят в ночь. Выражение «алхимическая женитьба» невольно наводит на непристойные мысли. А мимо шествует Роза — чистый ангел, багряная жена. Все вместе.

Роза… Круглая башня-обсерватория, куда она мечтала подняться.

— Как же здесь, оказывается, здорово! — это восклицает темнокосая Грете, Розина подружка. Стены в башне влажны, и подъем слишком крут.

— Роза! Бог мой, осторожно!.. — взвизгивает Грете.

Хлопнула дверь. Человечек вздрагивает, поспешно пряча свою писанину. Это старичок в шапке с наушниками, хозяин доходного дома — капитан флагманского корабля. Взгляд его обегает каморку: едва тлеющая лампа, дымящая печь, покрытое пылью алхимическое барахло — прошло, что ль, увлечение?

— Доброго дня вам, господин Корнелиус! - Хозяин принюхивается, сморщив крысиное личико. — Как вы тут сидите — не продохнуть ведь. И холодно, как в аду. Говорят, вы совсем не выходите. На здоровье, часом, не жалуетесь?

— Ммм... нет…

Ему ведь не объяснишь, что Великое Делание подходит к своей кульминации, что близится чудо палингенезиса. Что делатель не должен думать о мирском, покидать свою келью, беседовать на неподобающие темы. Хозяину дома не прикажешь убираться из комнаты.

— Осмелюсь спросить об уплате…

— Будет. Все будет, как обычно, — он говорит отрывисто, всем видом давая понять, что не расположен к длительным беседам.

Старик удаляется, унося на личике сомнение и неприязнь. Опасное создание этот безумный бакалавр, — вероятно, думает он. Иногда постояльцы жалуются на резкое зловоние, идущее из мансарды. Однако это затишье почему-то кажется еще более грозным признаком. Хорошо бы избавиться от него. Но протеже его сиятельства не прикажешь съехать немедленно. Все, все они безумцы — те, кто чрезмерно увлекается науками.

В окошках волшебного фонаря — ночь, мелькают, кружатся тени и случайные огни. Невзрачный человечек с желтым обрюзгшим лицом, господин Корнелиус, неутомимо прядет свои фантазии. Он записывает, сидя у среднего, восточного окна. Его маленькая лампа подсвечивает каютку изнутри мягким светом. Каким уютным гнездышком видится она с набережной бездомному бродяге!

— Я убежден, что средь бесконечного множества миров существует Мир Истины. Отражения всех вещей, существ, событий нашего темного уголка бытия живут там вечно, не ведая страданий, избавленные от недостатков физических и нравственных. Этот мир чистого огня, чистого духа суть венец эволюции материи. Его не достичь, не разглядеть за завесою семи небес… — господин Конелиус переводит дыхание. — Не достичь тому, кто не способен измениться. Меняться же на нашем языке значит — умирать. Цель Работы — возрождение через смерть не просто прежнего обличья, но образа идеального, чистого, посредством коего наш бренный мир соприкоснется с вечным.

Дом-корабль скрипит, покачивается, убаюкивая бакалавра, плывет куда-то. В ночь, в метель. Втекает в поседелый Зунд, по которому шли полвека назад в таком же февральском мраке шведские суда, дабы взять штурмом славный город Копенгаген. Истинный, звездный ветер подхватывает флагман, уносит в ночные, странные миры.

На севере, востоке и юге расцветают сказочные белые сады. Запад, как и положено стране теней и воспоминаний, до поры сокрыт. В крошечной мансарде наступают дни строгой аскезы, телесного и духовного изнурения. Печка не топится вовсе. Господин Корнелиус восседает за столом, похожий на куль, обмотанный ветошью. Старая грязная мантия ниспадает на грязный пол.