Свадебный набат

Свадебный набат

– Подожди.

Лена догнала меня, опалила пламенем волос. На ней были все те же зеленые перчатки – нет, все такие же зеленые, как той весной, когда мы были вместе. Такие же зеленые – но немного другие. Расшитые бусинами перчатки женщины, привыкшей к своей красоте. Я помнил ее руки затянутыми в тонкую шерсть, теплая кожа и мягкая ткань. Теперь она касалась меня зеленой кожей перчаток – и я не чувствовал ничего кроме холода.

Мы больше не были вместе. Мы – это сдвоенное горячее мы – осталось в прошлом, как те зеленые перчатки из тонкой шерсти, оставив в пронизанном дождем ноябре только меня и ее. Порознь.

Только она не хотела признаться себе, что ничего нельзя вернуть.

Касалась моей руки холодными зелеными перчатками и просила:

– Подожди, Лондон. Я жутко вымоталась сегодня в больнице. Может, выпьем кофе. Кажется, я валюсь с ног.

Мне было больно смотреть на ее огненные волосы, сильные руки, прямую спину. Она была слишком живой, слишком яркой, чтобы не ранить меня.

Она смотрела, надеясь, что я вспомню то, чего нельзя вернуть, а я думал о том, как много в ней жизни. Жизни, которая так нужна той, другой. Той, что лежала сейчас в полупустой палате и смотрела в потолок, не в силах плакать.

А меня дома ждали мама и дочь.

Моя дочь.

Девочка, у которой скоро останусь только я.

– Я не хочу быть навязчивой, - проговорила Лена. – Просто… нам было так хорошо вместе, Лондон. И когда я встретила тебя здесь, около больницы, я подумала… Может, мы могли бы…

Я не знал, что ответить. Попытался улыбнуться. Получилось, как видно, криво и не слишком весело.

– У тебя кто-то есть? – догадалась она.

Я кивнул. Я подумал о дочери. О Люсище. О суровой месячной воительнице с пеленками, которая умудрялась вытянуть руки из любого самого крепкого хлопкового кокона. О девочке, которая, словно чувствуя беду, не плакала, а только кривилась и сводила к переносице бесцветные брови – готовилась быть сильной.

– Вы очень близки?

Я снова кивнул.

– Насколько? Больше чем мы… были?

– Ну, последние пять недель я видел ее в основном без одежды, - я не мог удержаться и не подразнить Лену. Заныли шрамы на ладони – напомнили, как больно было лежать на больничной койке и думать о девушке с огненными волосами, которая так и не пришла. Думать о том, что она меня бросила.

– У вас все серьезно? – По глазам видно было, как стало больно ей. Я пожалел о своих глупых словах.

– Да. Завтра я женюсь.

– Завтра? – Глаза Лены распахнулись так широко, что радужка открылась вся, от края до края. Зеленый кружок с чернотой в центре, словно бусина, соскочившая с гайтана. Стеклянная бусина, разбившаяся вдребезги о лед непролитых слез.

– Значит, кофе отменяется? – Даже не спросила, усмехнулась собственной глупости. Пошла торопливым летящим шагом к остановке.

Я не стал просить ее подождать. Меня ждали дома.

У меня завтра свадьба.

Не помню, как прошел вечер. Я отправил маму домой, заверив, что справлюсь сам. И справился.

К десяти часам утра Пеленочная воительница была наряжена в розовый костюмчик с пони на животе и кружевной чепчик, плотно подхватывавший ее круглые щеки, а поверх всего этого плотно укатана в шерстяное одеяльце с жирафами.

Я решил не бриться, не рисковать. Легкая небритость нынче в моде и не слишком выбивается из свадебного стиля. Жениху и полагается быть слегка встрепанным и диким. Как мустангу, которого волокут на веревке в стойло долгой и счастливой жизни.

Я шел сам. Изо всех сил стараясь сосредоточиться на том, что долгой и счастливой – не будет.

И черный костюм, и любимый длинный черный плащ, отразившись в зеркале, показались слишком черными. Только жирафы на одеяле дочки, словно беспардонные солнечные зайцы, нарушали общий траурный вид.

Запереть дверь получилось не с первой попытки. Большой букет и младенец на руках не слишком способствуют ловкости.

Пока я копался, кончик какой-то декоративной травины попал Воительнице в нос, и она скривилась и приготовилась плакать.

Но не заплакала.

Не плакала, пока мы ехали в такси. Пока входили через приемное отделение в корпус, пока поднимались на лифте.

Сверлила меня тяжелым серым взглядом.

Не бывает у младенцев таких глаз, такого выражения. Отчего-то казалось мне в тот момент, что судьба на меня смотрит.

Я не сразу заметил Лену.

Огненные волосы были спрятаны под белую шапочку, зеленые кожаные перчатки превратились в латексные синие. Она старательно делала вид, что идет по своим медсестричьим делам. И кто-то из приоткрытой двери ординаторской с сожалением спросил ее: «Что, опять Васильева рвало?».

Она не ответила.

Только остановилась внезапно, в один шаг оказалась передо мной, загородив вход в палату.

- Не надо, Лондон, - прошептала она взволнованно. От нее шел ощутимый жар, словно, спрятав свои огненные волосы, она заставила пламя распределиться по всему телу, до предела разогреть кожу, накалить щеки лихорадочным румянцем. Видно было, что она не спала сегодня – под глазами залегли тени, и сами глаза казались от этого еще зеленее.

– Лен, дай мне пройти. Меня ждут.

Она потянулась ко мне синей перчаткой, отдернула руку.

– Ей остались дни, Лондон. Зачем? Думаешь, это кому-то нужно?

Я стоял и не мог отвести взгляд от ее зеленых глаз, в которых медленно росли слезы, так вытекает вода под дверь, когда ванная переполнена и переливается через край.

И тут молчавшая за большим свадебным букетом Люсища заплакала.

Может, травинка попала в лицо, а может, хотела сказать, что ей – ей это нужно. Нужна эта свадьба в палате обреченных, печать в паспорте и пара подписей в бланке. Ей нужны эти нелепые мелочи, способные встать между маленькой девочкой и детским домом.