Svetlyi drive

3.

Мы двигались к Рождественскому монастырю от шумящей Неглинки, которая в его времена была не модной улицей, а грязной речкой, плескавшейся под стенами Кремля. Сандуновский переулок, всегда пустынный, будто тяжелыми шторами сомкнулся за нашими спинами, так что его голос отдавался даже маленьким эхом под этими незримыми высокими сводами.

- Верно говорят, что Москва стоит на семи холмах, – кажется, один из них мы сейчас и преодолеваем. Я чуть запыхалась даже от этого игрушечного подъема и старалась не выдавать своего сбитого дыхания перед его безупречно ровной манерой держаться.

- Да, это не Петербург, расчерченный по линеечке, – нам придется не раз сегодня и под горку, и в горку пройтись.

Он развернулся и приостановился, заглядевшись на вид, который был довольно скромным для столичных панорам. Но это, пожалуй, была картинка, наиболее приближенная к его времени: мы стояли невысоко, и нам открывался малоэтажный центр - крыши, кроны, колокольни, старомосковская пастораль, лишь украшенная сетью проводов и росчерками антенн. Любуясь исподлобья его спокойным созерцанием, я заговорила, чтобы не слишком увлечься:

- Это такая укромная и лишь малая часть той панорамы, которую мы увидим чуть позже.

- Неужто вы на ту башню собрались меня завести? – не без маленького, едва ли серьезного вызова наклонил он ко мне голову.

- Что вы, никаких башен без вашего желания, - я ужасно радовалась, что хотя бы какие-то мои намерения перед ним чисты, - сегодня в программе только кремлевские. К тому же, та, Останкино, осталась позади – она стоит на месте бывших земель Шереметевых, которые лежали далеко за заставой, а мы теперь в самом древнем центре, в Белом городе.

- Удивительно, как вся эта местность кругом до неузнаваемости, верно, менялась, рушились и строились дома, стены, а самый рельеф, по которому мы сейчас движемся, сохранился первозданным еще с долгоруковских времен.

Мы шли извилистыми переулками, где боярские палаты населяли правительственные департаменты, а реконструированные особнячки пестрели крафтовыми вывесками, на которые он с любопытством поднимал голову. Людей и шума кругом было немного, и он выглядел гораздо увереннее и свободнее, чем тогда на площади у вокзала.

- Позвольте, а что означает «архитектура бровей»? Право, мой разум отказывается сложить эти два слова вместе.

Я не вытерпела и закрылась рукой, пряча смех. Это было совершенно невыносимо – в его лице стояло настолько серьезное недоумение, а это выражение и веселило, и делало его еще более привлекательным для меня. Так что я с трудом удержалась от высказывания, что лучший образец этого искусства он может увидеть в зеркале. Нет, брови у него на самом деле были замечательно хороши.

- Простите, это слишком смешно. Не ваш вопрос – это выражение, да, мне тоже оно непонятно, и я слышала, как архитекторы очень шутили по этому поводу между собой. – Я убедилась, что мы на безопасном расстоянии от заведения, к которому у меня не было ничего личного. – На самом деле это что-то вроде цирюльни, только для дам, и только для… приведения бровей в желаемую форму? Право, я слишком далека от этой части культуры и, увы, не лучший сейчас проводник по современности.

Он озадаченно кивнул, видимо, воспринимая информацию. Мне только что пришла мысль о том, что из меня на самом деле получается неважный гид по этому веку. Выходит, у него складывается о нем самое приблизительное и неполное представление. А о современном человеке и вовсе, почти никакое. Подумать только, быть может, я создаю у него впечатление, что за обедом принято перетирать за этимологию, а переписка Грота с Плетневым или второстепенные тексты Жуковского – это что-то вроде азбуки, по умолчанию известной всякому? В его время публикуемое произведение среди узкого образованного общества становилось относительно общеизвестным, и он едва ли может себе представить масштабы нынешних потоков информации, и стоит ли ему их представлять? Кажется, его пока едва хватает на восприятие всех этих внешних знаков отличия. Но, с другой стороны, так я, выходит, лишаю его объективной картины происходящего? И во многом делаю это для того, чтобы спрятать мою собственную увлеченность всем, что с ним связано. Никаких ответов у меня не было, только мутная тревожная взвесь в грудной клетке. Я решила продолжить следовать путем импровизации, допуская осторожные экскурсы вроде нынешнего и полагаясь на его крепкий незамутненный рассудок и собственную преданную искренность.

- Смотрите, если вам хочется составить какое-то впечатление не только о той Москве, в которую вы собирались, но и о той, в которую прибыли, советую понаблюдать за людьми. Да, не стоит слишком смущаться – если кто-то кажется вам не вполне одетым, то они сами не согласились бы с вами, уверяю. К тому же, ваш взгляд, мне кажется, просто не может никому показаться неучтивым. Боюсь, это единственный способ, который я могу предложить вам для знакомства со здешней публикой – я не принадлежу ни к какому обществу, в которое могла бы вас ввести. Да, это было так, но, справедливости ради, я должна была признаться самой себе – будь у меня хоть самая прекрасная и доверительно-принимающая компания, готовая к таким явлениям, я бы не хотела делиться им ни с кем и ни на минуту. Этот стяжательский порыв я пыталась оправдывать тем, что стремлюсь уберечь его от неизбежных в таком случае столкновений с современной этикой, политикой и культурой, не все аспекты которой я сумела бы внятно и нетравматично объяснить.

- А вы представьте, что просто приехали в другую страну, – формально это вполне так, - пыталась я искать решение. - Вам не знакомо это чувство некоторой большей свободы и расслабленности перед местными жителями, которое сопровождает путешествующего иноземца? Мне кажется, на него также похоже отношение к чужому языку, на котором иногда легче бывает позволить себе сказать то, что на родном звучит слишком наивно или нелепо. Я снова забылась, с увлечением набрасывая собственные мысли, в его присутствии так легко и складно переливавшиеся из головы, и не вполне заботясь о том, успевает ли за ними мой внимательный, но немного потерянный собеседник.