Тайна тела

Тайна тела

Часть I. Предыстория, кризис, графомания.

Любители пощекотать себе нервы историями из интернета знают, что действие большинства рассказов начинающих авторов происходит именно в деревне.

Каждый уважающий себя автор должен написать хотя бы один рассказ о деревне, будь то проходной очерк о бабке-колдунье, заглядывающей в окна по ночам, или целая история о простых правилах выживания в Богом забытом местечке.

Писать о деревне не трудно, ведь у тебя есть целый полигон для экспериментов. Село может быть огромным и прекрасным или, что встречается чаще, увядающим и мрачным. Населяющие его жители тоже своего рода ассорти идей: добрые, злые, обычные люди или затаившиеся нелюди, члены одной большой секты или вообще мертвецы, вернувшиеся в свои старые дома с разорённого кладбища.

В деревню обязательно должен приехать кто-то неместный, городской обыватель, и неважно зачем: купить дом, к дедушке в гости, с друзьями на шашлыки, — главное, чтобы он ничего толком не знал ни о местных обычаях, ни о том, какая опасность его поджидает в этих местах.

И вот, когда декорации возведены, актёры начинают играть. Автор описывает беззаботное времяпрепровождение главного героя. Спускаются сумерки, ночь накрывает село своей чёрной вуалью, и на сцену выходит нечто. Чаще всего это нечто — долговязый бледный монстр с чёрными провалами заместо глаз, реже что-то необъяснимое и неописуемое. Напряжение в таких историях, к сожалению, держится лишь до встречи главного героя с монстром, ибо неведение пугает сильнее любого чудовища.

Когда мне в голову взбрела эта безумная идея — написать рассказ о деревне, я и подумать не мог, куда в конечном итоге она меня приведёт. Как-то вечером я сел у окна с блокнотиком в руках и начал судорожно рассуждать, чего бы такого выдумать, чтобы избежать штампов и клише, описанных выше.

Солнце спряталось за домами, и мою квартиру заполнил мрак, а блокнот был по-прежнему чист. Тогда я отмёл идею рассказа о деревне. Страх перед пустым листом победил.

Я знал, что рано или поздно в жизни любого автора наступает момент, когда, произведя на свет очередное творение, он отправляется на небольшой отдых и вдруг начинает ощущать, что сдаёт позиции. Чувство это размытое и неопределённое, оно походит на творческий кризис, прокрастинацию, лень или на простое разочарование в своих собственных силах. Автор начинает сомневаться в своём таланте, придираться к себе больше обычного, ломать голову, сидя над пустым листом, и ждать мифического вдохновения, которое вот-вот снизойдёт на него и подарит долгожданное настроение творить. Отредактировав несколько авторских листов своего материала, он уже научился извлекать из сырого текста излишнюю графоманию и абсолютно ненужные конструкции, но теперь, взявшись за новую работу, автор сидит и размышляет, как же написать изначально хорошо? Отчего и теряет это волшебное чувство погружения в свою историю.

Не грешно лишний раз описать скучнейшее бытовое дело или растянуть на три абзаца поход из спальни до кухни, если тебе это действительно нужно для твоего погружения, всё равно лишний материал отвалится при редактуре. Однако пересилить этот перфекционизм крайне сложно и далеко не каждому под силу.

А произведение искусства — оно, как дитя. Сначала зарождается идея, потом ты её либо долго вынашиваешь, либо с радостью и лёгкостью воплощаешь, — это зависит от протекания творческой беременности. Затем идут роды: написание, редактура, правки, финальная коррекция, публикация. У кого-то всё проходит быстро, а у кого-то долго и очень болезненно; кто-то потом заводит ещё одного отпрыска, или двух, или целый десяток, а кто-то в ужасе отбрыкивается от этой идеи.

Я чудовищно обленился. Читал советы некоторых «экспертов» из поколения нулевых, они рекомендовали встать у стены и сверлить её глазами. Утверждали, что после такой скучной шоковой терапии любое, даже самое муторное и нелюбимое дело покажется тебе прекрасным занятием. Однако людям вроде меня, рождающим целые новые миры в воображении и изливающим их на бумагу, вряд ли наскучит простое стояние у стенки. Каюсь, я мог целый день пролежать, смотря в потолок, пока меня развлекал бессвязный поток шизофренического бреда и презабавных фантасмагорий. Впрочем, поделиться этими видениями я никак не мог, мне было не под силу даже грамотно сформулировать мысль, тем более слепить из этой мысли мало-мальски приличное произведение.

Жажда творить — завести ещё одного отпрыска! — побудила меня к смене обстановки. Город душил, давил на меня сотнями высоких серых домов и тысячами гудящих вонючих машин. Работать в квартире стало невозможно, целыми днями я не мог заставить себя даже сесть за стол, что уж там говорить о полноценной работе.

Тут-то со мной и связался мой давний знакомый Сёма Тюльпанов по кличке «Тюльпан». Он пригласил меня к себе — как бы забавно это не звучало после моих тирад о клише — на шашлыки.

Не колеблясь ни минуты, я согласился.

С Тюльпаном мы познакомились во время моей археологической практики, что проходила неподалёку от его села. Он был одним из тех людей, обладающих потрясающей способностью омрачить своими размышлениями любую, даже самую превесёлую историю. Так, внимательно выслушав восторженный рассказ моей однокурсницы о невероятной красоте меловых гор, он, ничуть не изменившись в лице, заявил:

— А что, если ты видела не меловую гору, а спину огромного бледного монстра?

Однокурсница, в отличие от Тюльпана, в лице изменилась.

Временами он казался мне позёром, временами — глубочайшей души человеком и потрясающим философом. Я был бы ничуть не удивлён, если бы Тюльпан, подобно человеку из «Рассказа о великом знании» Арцыбашева, утопился бы в яме с нечистотами, лишь бы снова удивить случайного зрителя своей неординарностью.

Часть II. Тайна тела.