То, что моё

То, что моё

Я проснулся ночью и ничего не увидел. Не ощутил кожей одеяла и поверхности дивана, поэтому сейчас не могу сказать, были ли они мягкими или жёсткими, тёплыми или прохладными. Не было запахов чистоты, разложения, сигарет, еды или улиц. Язык не находил вкусов, даже слюна чувствовалась кажимостью жидкости, эфемерностью. Но я слышал. Не музыку, не шум, не стук из соседней квартиры – ничего, что походило бы на звук. Слово. В сознании моём оно вышло из темноты, словно на сцену из-за кулис, в виде чистого проговаривания внутренним голосом. И слово это было «Что».

Глаза закрылись, мысли вспыхнули спичками и мерно потухли, я потерял своё присутствие и заснул мёртвым сном.

Будильник поднял меня ближе к утру, когда вернулись все созерцания. Я не имею в виду объект, чей образ засовывается в понятие «будильника», будто труп в мешок. Мой будильник был личным, персональным, частью меня, продолжением совести в контексте самоконтроля, только этот решал, когда я сплю, а когда – нет. И он не был объектом, по крайней мере не объектом реальным.

Елозя бледно-голубой щёткой по зубам и плоти, что их фундировала, но, подражая солдатам на линии фронта, яростно отступала, бросая позиции, я смотрел в зеркало. Всматривался в лицо и вспоминал школу. Воображение, его животворящая сила, создало химеру из этих актов – стоило взгляду упасть на конкретную деталь внешности, она тут же превращалась в очередную картину позора. Впалые щёки стали моей глупостью и неспособностью ответить на банальные вопросы на уроках, которые тогда казались бесполезными, а сейчас убеждённость в этом терялась. Крупный нос убежал, на его место пришли видения собственного одиночества, уверенность в невозможности найти друзей и неуверенность в социальной жизни. Прыщавый лоб уступил положение воспоминанию об апатии, незаинтересованности даже к тому, чтобы иметь интерес к чему-либо вообще. Смотрю на карие глаза – лицезрею насмешки, тогда обидные, сейчас ничего не значащие, но расстраивающие фактом своего влияния в то время. Мягкие, вьющиеся волосы цвета асфальта, колебательно двигаясь, анимировали кадр за кадром попытки развеселить близких (хоть в пространстве, хоть в отношениях) людей и их отсутствующую реакцию, которая говорила красноречивее любых слов, а полосовала лучше любой бритвы. Зубы, измазанные кровью от дёсен, стали угрозами директрисы, каждый распался на слово: «Если сейчас же не начнёшь браться за голову то не получишь аттестат Кстати мы их уже заказали Надеюсь не стоит пояснять что значит закончить со справкой Подпиши объяснительную и обратно на уроки» - один зуб мне выбили когда-то давно, так что получилось ровно тридцать два слова.

Я посмотрел на себя, как на комплекс, и не увидел себя, как тело, но увидел себя, как ретроспективу. Она двигалась, каждый предмет становился актом. Она исказила всё, что раньше казалось привычным, хоть и не приятным, подарив уродство взамен. Метафизическое уродство. Лицо выглядело как кукольный домик, в каждой комнате которого кто-то пил чай или читал книгу, или смотрел кино. Только сперва я подумал, что оно похоже на муравейник - целокупность маленьких отсеков, и от одного к другому бегают мириады живых созданий, но муравьи вызывают во мне страх, так что до того, как образ успел закрепиться, рассудок поменял его на кукольный домик.

Картинки прошлого ускорялись, будто кто-то нажал кнопку перемотки на воображаемом пульте, становились громче, их границы – острее, их материя – ярче, я стал ощущать текстуру воспоминаний. «Как наждачная бумага», - пролетела в моей голове мысль и упорхнула, скрывшись от внимания. Они начинали обретать вес, тяжелеть с каждой секундой, «диалог с директрисой» выпадал из дёсен, «глупость» оттягивала щёки, «попытки рассмешить» падали на лоб мокрые от пота, отражавшего измождённость, что вызывала учёба. Боль образовывалась на кончиках нервов, сообщала мозгу о своём присутствии, но была ли она настоящей? Разве присутствие равно объектности? Этого я не знал, но знал появляющиеся желания. Хотелось, чтобы всё прекратилось, остановилось, обрело мёртвенность. Я бы разрыдался, но тогда и слёзы превратились бы в якорь минувшего. Именно в этот момент я обрёл «стоп». Хаотичное движение напоролось на гвоздь и стихло. Гвоздём стало «что», явившееся мне ночью. Слово вернулось, неся за собой спасение. Мне подарили, но что? Чем было это «что»?

Хотя, знаете, плевать. Главное – «что» обняло меня с любовью матери, держащей на руках новорождённого сына, и поцеловало в лоб. Вот бы услышать заботливый шёпот этого «что», но я понимал, что «что» не шепчет, оно заключено в границах одного слова, и другие слова не могли синтезироваться от него.

Лёжа на диване, который, как теперь мне дали почувствовать, был тёплый и твёрдый, я размышлял о «что». Лицо снова стало лицом, «что» утихомирило мою память, просачивавшуюся из представления в восприятия, чему я был благодарен. «Что» было рядом. И я был рядом с «что». Сон навестил нас обоих, и похожие на влюблённых молодожёнов мы пошли к нему навстречу. Счастливые от взаимной близости.

Я проспал до вечера, когда к нашим с «что» моногамным отношениям присоединилось новое слово. Копируя моего ангела-хранителя, оно также воплотилось из тёмных глубин сознания. Театральный монолог превратился в дуэт. Это было в высшей степени творчество, так как творилось из недосягаемого ничто. Новое слово было ещё меньше, чем первое. Её три буквы поблёскивали, смущённо отражая свет от лучика моего внимания. Свет подчёркивал элегантное и скрывал нелепое. Мне явилась «там».

Я, если честно, боялся, вдруг «что» навсегда меня покинет, а «там» не оправдает ожиданий, появившихся от эффектного представления. К тому же мне было обидно терять «что» после всего, что оно сделало для меня, после всего, что мы прошли, после того, как мы привыкли друг к другу, но… «там» и «что» прекрасно существовали совместно. Тогда я начал бояться, что они забудут меня, осознав свою независимость и достаточность только их самих друг для друга, мою заменимость и обходимость. Однако и здесь жизнь удивила меня. «Что» и «там» ответили моим страхам преданностью и доверием, хоть и разными по сути. Если «что» было крупной фигурой, ориентиром, задающим вектор, то «там» походила больше на точку, к которой приводит вектор. «Там» напоминала потенцию, но ещё не оформленную во что-то конкретное, она просто сообщала о чистой возможности.