Три ведьмы в коммуналке

Часть первая. Глава 1. Трибунал

Тонкая прозрачно-белая девчонка не дышала, вцепившись взглядом в пламя, ровно горящее в ладонях главы Высшего военного Трибунала. Крошечный костерок, жёлтый, ровный. Ничего не могло всколыхнуть огонь: ни лёгкий, ещё тёплый ветерок, задувающий через оконные проёмы, ни дыхание главы Трибунала, седого волхва в вышитой епанче, длинном плаще с капюшоном, какие носили учёные мужи и те, кто имел право судить. Передавать в мир людской присуды Прави.

Триединым было их мироздание: живущие в мире Яви, пришедшие из мира Нави и в Навь уйдущие, подчинялись люди законам людским и, превыше них — законам мира Прави. Никто никогда Правь не видел, и увидеть бы не мог, но она являлась в мир со своей волей через старейших волхвов и ещё — через любимых людьми блаженных. Огнём ли, обретшим цвет, камнем ли, упавшим на чашу весов, голосом ли болезного — Правь учила нашей, детей мира Яви, жить по закону.

И сейчас священная Навь должна была определить, виновна ли тонкая девочка, в полном одиночестве сидящая на скамье перед волхвом на священном престоле. Пламя не шевелилось, обвиняемая проглядела все глаза. Расписной зал с резными деревянными колоннами, молчаливые дружинники у стен, уставшие стряпчие, длинные деревянные лавки — всё расплывалось перед глазами, так сильно она фокусировалась на костерке. Белый или чёрный? Жёлтый. Пока жёлтый. От старания на глазах выступили слёзы, но нет, они не заставят её плакать. Никто никогда не видел, чтобы душегубица Огняна Решетовская плакала. Почти никто.

Огняна сморгнула влагу. Чёрное пламя — обвинительный приговор, белое — оправдательный. Белые камни на весах в человеческий рост слева от волхва — жизнь и свобода, чёрные — как придётся. Решает не волхв, решает незримый Дух, живущий в священном здании Высшего военного Трибунала. Дух не ошибается, Дух всегда справедлив, Дух — воплощение Прави. Огняна ни в чём не повинна, значит, нечего бояться. Но ей нечеловечески страшно.

Светлые занавески, которые то и дело задувал в зал теплый ветерок первых осенних дней, легкомысленно вмешивались в неторопливость священного действа, отвлекали судью, но не Огняну. Она умела концентрироваться. Её учили. На костерке, на весах. Очень тихо. Ни звука. Белый? Чёрный? Оправдают? Осудят?

За то, в чём её обвиняли, полагался приговор суровый — до десяти лет опалы, с обязательной работой на благо мира. Работу обыкновенно давали плохонькую — учить грамоте своенравный и злобный болотный народ, переписывать старинные манускрипты, от пыли которых страшными корками шла кожа, выделывать шкуры, собирать крапиву. Всё то, что никакими калачами не заманишь делать свободных нашей.

Огняна зажмурилась. Но ведь и душегубы — не пушистые белочки. Душегубы — убийцы по приказу, по долгу воинской службы, и всё же — убийцы. Разве для Прави не всё равно, был наказ или не было? Если она всё равно отнимала жизни, пусть вражеские, пусть в войну, то для Прави Решетовская — виновна?

Нет, не могло этого быть. Тогда не было бы оправдательных приговоров душегубам. Не так ли?

Ветер подул особенно сильно, взметнув белую занавеску до самого потолка. Глава Высшего военного Трибунала, длинноволосый старый волхв с цепкими глазами, махнул стражникам задёрнуть тяжелые полотняные занавеси. Те послушались, и музыкой для огнянного уха звякнули кольчуги.

В зале стало сразу душно и темно, и снова очень тихо. Зелёная и коричневая роспись стен потускнела и почти слилась с полумраком. Нарисованные перевитые ветви и корни Великого Древа показались подсудимой клубком змей. Она всегда ладила со всеми божьими тварями, и скользких гадов никогда не боялась и не обижала, но тут ей стало тревожно. Огняна едва заметно дёрнула головой и опустила глаза долу. Натруженные руки вцепились в мягкую, идеально выделанную кожу форменных штанов. За время её мытарств  они затёрлись до такого состояния, что цвет было уже и не угадать: не то коричневые, не то серые. Высокие сафьяновые сапоги, чёрные, удобные в бою и походе, чудом до сих пор не прохудившиеся. Три года это была единственная её обувь и в снег, и в зной. Хоть рубаху для суда ей дали новую — небелёную, с бедно вышитыми рукавами и подолом, чтобы не смущала волхвов срамными дырами, что появились на прежней одежде сами собой, от старости ткани. Кушак ей не полагался, и широкую рубаху пришлось просто заправить в порты. Скудная одежда и волосы, некогда криво отрезанные, а ныне отросшие почти до плеч рваными прядями, придавали ей вид бедной сиротки, и это обмануло бы кого угодно, кто не смотрел ей в глаза.

Потому что карие глаза Огняны Решетовской горели так непокорно и яростно, что от них можно было поджигать костры.

Волхв отряхнул с пальцев почти погасший и так и не определившийся огонёк и скривился, глядя на обвиняемую. Девятнадцать лет, пятнадцать трупов, ни грамма совести. Волхв посмотрел на свои ладони, сделал быстрое движение пальцами, и костерок зажёгся вновь, по-прежнему жёлтый. Это был третий раз за сегодняшнее заседание. Глава магического Трибунала кивнул писарчуку:

— Зачитывай приговор. На третий раз Дух не может не определиться.

— Душегубица Огняна Елизаровна Решетовская обвиняется в ослушании приказу и убийствах жителей деревни Стрижовки. Послухи поведали нам…

Солнечный луч, протолкнувшийся в зашторенное окно, озолотил копья стражников, замерших у расписанных яркими узорами стен, посеребрил их кольчуги, сверкнул на гарде короткого меча и пополз дальше по залу Трибунала. Огняна прикрыла глаза — совсем недавно она сама носила такую же кольчужную рубашку. Надежную, удобную, приятно холодившую плечи через сорочку. Она носила её в благословенное время братства и силы, проклятое время войны, до самого сердца потрясшей огромный мир нашей. С тех пор, как с неё, лучшей душегубки из отряда Елисея Ивановича, витязи содрали кольчугу, прошел почти год, почти двенадцать месяцев, ровно пятьдесят седьмиц.

Год назад, аккурат после войны, она, освобожденная из плена ненашей, входила в столицу победителем. Ждала своей славы и встречи с давно утерянными друзьями. Тогда едва отошедшая от войны столица встретила Огняну Решетовскую всепоглощающим солнечным светом, шуршанием сосновых веток, разложенных вдоль мостовой, и одуряющим запахом гирлянд лилейника, развешенных от избы к избе, и бесконечными цепями костров, священного пламени, которого не было в их мире бесконечную сотню седьмиц. По улицам бегали стайки ряженых детей и нарядно разодетых в кумачовый цвет девиц, смеялись и куда-то спешили даже почтенные матроны и вечно кислые старые девы — вековухи. Город жил одной радостью, одной мыслью — закончилась, наконец-то закончилась свирепая война, затянувшаяся на два невозможных года. Через главные ворота входили дружины победителей, и живыми потоками то и дело протекали на улицу-две впереди от Огняны — она никак не могла вовремя добраться до них, а идти быстро на израненных ногах не выходило. Воинов встречали такими громкими криками, что слышно было за десятки улиц. Город взрывался радостными приветствиями то там, то здесь. Победителям бросали цветы и еловые ветки, символы победы и скорби по погибшим. Дружинники выхватывали из толпы смеющихся девиц и целовали им косы. Старики, давно растерявшие волшбу и силу, вытирали с тёплых морщинистых щёк слёзы. Таинственный и древний мир волшебных людей и существ, нашей, отвоевал свою свободу.