Тридцатый сектор

На исходе лета

Кип вскочил до рассвета. Тьма колыхалась в общей спальне, вязкая и густая. Солнце еще не взойдет, а воздух растворится акварелью, тени побегут по углам, сестры зароются в подушки, а из кухни потянет жареным хлебом. Мать уже встала, она всегда поднимается раньше других, а сегодня — уж сегодня точно! — и Кип должен успеть ни свет ни заря.

Перепрыгивая с решетки на решетку, Кип вылетел на кухню. За окном буро-цветной громадой простирался город — с холма он был виден, как на ладони. Когда мать не видела, Кип забирался на кухонную стойку с ногами и, прижавшись к стеклу и носом, и ладонями, глазел на пятна реклам, колечки неоновых вывесок и голограммы новостных сводок.

Они жили в хорошем месте: большинство семей ютились в долине, в одноэтажных домишках, которые сжимали друг друга будто соты. И в тридцатом секторе, на возвышенности, дома простором не отличались — все-таки, простым семьям выделяли только самое нужное — но здешним жителям достался еще и вид. А в последний вечер лета зарево рисовалось отсюда таким буйным танцем стихии, что Кип замирал у окна, как зачарованный.

Только мать уходила в спальню, не сказав ни слова. Кип знал, что она опустится на колени в углу, перед металлическими образками богов, и будет полночи молиться. Он выходил к ней только через несколько часов, когда языки пламени над очередным сектором опадали, и в воздух летели одни только искры. Потом смотрел матери в спину и каждый раз удивлялся.

Церемония сожжения ведь так красива! Почему же мать плачет и шепчет что-то выдавленным на металле лицам?

Но в этом году о предстоящей церемонии Кип не думал. Не до того. Он столько всего не сделал! Лето на исходе, а список еще не закончен.

— Опять побежишь к своим?

Мать улыбнулась тихо и нежно. В последний день лета она всегда была такая: мягкая, очень молчаливая, и на Кипа не сердилась. Все шалости, все глупости и разбитые чашки ждали осени, и там уже можно было злиться, ругаться и даже кричать. Но только не сегодня.

Плюхнувшись на табуретку, Кип подпрыгнул.

— Ага! Еще три пункта. Вот, смотри.

Он развернул пластинку планшета. Список светился на кухонном столе загадочно, почти волшебно. Пока мать читала, Кип принялся глотать омлет, почти не жуя.

— Ну-ка… — нахмурилась она. — Старый пруд? В воду смотри не суйся.

— Да ты что, — фыркнул Кип. — Мы только посмотреть! И лягушку поймать, если получится. Говорят, там во-о-от такие квакши.

Мать улыбнулась, и глаза у нее заблестели. То ли счастье, то ли страх. Да страх-то откуда?

— И вот еще: карамельная вата. С шоколадным соусом, кокосовой посыпкой и звездочками. Можно? — заканючил Кип.

Мать только вздохнула и выудила из передника две монеты.

— А это? — она указала на последнюю строчку. — Забраться на колокольню.

Мать сложила руки на груди. Кип прихлебнул какао и вытерся рукавом.

— Совсем маленькая. Коротенькая. Не выше двух домов. И лестница там каменная. Крепкая.

— Каменная? — мать сощурилась. — Это руины, что ли?

Кип закивал.

— Вот что, — сказала она, и улыбка на ее лице растаяла окончательно.

Кип сжался. Ну, все, не разрешит. Даже сегодня. Сегодня! Но летний список — это святое! Лето — это целая жизнь. Не успел свой список за лето — и в жизни ничего не успеешь!

— Поболтайтесь-ка там с ребятами подольше. Раньше полуночи не приходи. Уж лето — так лето.

Она снова улыбнулась. Кип взвизгнул и бросился ее обнимать. Передник пах ванилью, сладкими травами и имбирем, а Кип, прижавшись лицом к животу матери, чувствовал себя самым счастливым мальчишкой на всей земле.

На пруду было влажно и душно: после полудня парило, как будто церемония уже началась. Кип только и делал, что смахивал со лба пот.

— …и платье уже готово. Все готово.

Лицо у Мирны так и светилось. Она сидела на камне, изящно поджав под себя ноги, а Трид устроился рядом, прямо на земле. Не сводил с нее глаз, такой влюбленный болван, что просто тошно. Вихрастый, пухлый, вечно красный — и почему он понравился Мирне? Такого румяного пирожка еще поискать.

— Самой красивой там будешь, — пообещал он Мирне и вздохнул. — Академия, ты ж подумай! Жаль, мне надо на фабрику. Иначе ведь выпрут, а я еще за печенку не выплатил.

Локус, долговязый, как кузнечик, и веснушчатый, как будто солнце выплеснулось на него через сито, сочувственно закивал.

— Я вот легкие в прошлом году менял, до сих пор отдаю.

— У тебя сколько процентов? — спросил Трид.

— Да почти целиком съело. Сначала бронхит, потом еще какая-то дрянь началась…

— Да нет, на займ твой.

— А, ты про это, — Локус повел плечом. — Пятьдесят четыре.

Трид присвистнул.

— Да ничего, вон моей тетке пришлось мозжечок менять, так там все восемьдесят. На сложные операции займы всегда дорогие.

— Значит, у меня ерунда, — протянул Трид. — У меня тридцать восемь.

— Мальчики, — скривилась Мирна. — Давайте-ка без этих ваших анатомических подробностей, ладно? Тошнит уже.

— Тебе хорошо, — завистливо буркнул Локус и пнул камешек. Тот отскочил и плюхнулся прямо в ряску. — Вот стукнет тебе двадцать, начнешь разваливаться, как старуха, тогда и поговорим. Об этих… и об анатомических, и о каких захочешь.

Мирна вскинула подбородок.

— А вот и не начну. А если и начну, то папочка за все заплатит. Никаких ваших дурацких займов.

— Ну вот. Вот, — Локус развел руками. — Говорю же, тебе хорошо.