Трудармия (повесть). Рассказы

ТРУДАРМИЯ

ТРУДАРМИЯ

(повесть)

Повестка

Ревел ветер, метя по двору пыль. С шипеньем и свистом билась она в дверь землянки.

— У-у-ю-ю-у, — выло в трубе.

В щель под дверью и в крохотное оконце уже начал пробиваться белёсый свет. Зябко. Мария встала, поёживаясь. Зубы застучали друг о дружку. А что будет зимой, когда морозы за сорок ударят!

— Мария! С днём рождения! — сказали шёпотом мать с отцом, оглядываясь на ещё спящую восьмидесятилетнюю бабушку. Желаем тебе, чтобы всё-всё сбылось, что ты хочешь.

— Чтобы война закончилась, и Андрей вернулся — ответила Мария.

— И чтобы мы домой вернулись, — мать подошла и обняла. Отец расчувствовался, глаза увлажнились, он взял её руку и долго тряс.

Сегодня Марии девятнадцать лет. Она тоненькая невысокая черноволосая девушка с большими тёмно-карими глазами. Быстро натянув на себя фуфайку, вышла из землянки, вверх по земляным ступеням в мир божий. Там низкое октябрьское небо. Ветер рвёт то с запада, то с севера. Такой холод, что может пойти и дождь, и снег. За землянкой их поленница. Набрав с десяток поленьев на руку, понесла в землянку растапливать печь. Мать с отцом тоже вышли. Пошли в пригон Евдокии Рощупкиной — бывшей их хозяйки, у которой провели зиму сорок первого — сорок второго года. Там их корова. Её надо подоить и отогнать в стадо. Землянку они построили прошедшей весной из пластов дёрна, а пригон из них не построишь. Спасибо Евдокии, сама предложила оставить корову в её пригоне. Две коровы — курам теплее. Бабушка тоже поднялась на кровати. Ей целый день сидеть одной, ну, может Катрине-вейс[1] Бахман из соседней землянки заглянет.

Мария пойдёт на ток молотить зерно, а мать с отцом в кошару управлять овец, которых ещё три дня назад выгоняли на пастбище, хотя те овцы там не то что траву, но и корни давно выгрызли из земли.

Печь загудела, Мария поставила чайник.

Как хорошо, что они построили землянку. Всё-таки сами себе хозяева и можно делать что хочешь! В начале осени отец раздобыл немного керосина и зажёг керосиновую лампу, привезённую с Волги. Вышел из землянки во двор, посмотрел и вернулся очень довольный: «Как в Саратове!»

Сейчас лампу не зажигают — экономят керосин для особых случаев. Вечером темнеет рано, если надо, зажигают лучинки, а чаще всего ложатся пораньше спать.

От плиты пошло тепло. Мария вышла чтобы принести новую охапку дров. Глядь, а через двор отец идёт, на плече верёвка, другой конец накинут на рога корове, словно бурлак баржу тащит по Волге. Ну не баржу, а лодку (какая из их коровы баржа?). Следом мать прутиком корову подгоняет.

— Что случилось? Тётя Дуся выгнала? — испугалась Мария и побежала навстречу.

— Да нет. У неё Стюрка Шашкова сидит. Так кричит, бедная. До этого знала только, что муж пропал без вести. А вчера от его друга письмо пришло. Пишет, что убили — сам видел. Так убивается… Меня увидела — так страшно закричала. Только я понять не могла.

— На вас что ли?

— Наверно. Дуся говорит: «Берите свою корову, у себя подоите».

Мать концом платка смахнула слезу. Отец смотрит к чему бы корову привязать. А кроме трубы нигде ничего не торчит. Передал ей верёвку — заметила, что у него руки дрожат. Проклятые немцы! Отец вернулся из землянки с топором, быстро заострил полено и вбил в землю. Привязал корову. А ветер беснуется!

Мать села доить. Она набрала, наконец, дров, напихала полную печь, прикрыла поддувало — теперь до обеда будет тепло бабушке.

Мать принесла в подойнике литра три молока. Срезала корова молоко! Коровам тоже голодно: трава после заморозков высохла, загрубела, порыжела. Но пастух стадо пока выгоняет — председатель сказал: будет пасти до снега. А что делать! Сена в колхозе дали совсем мало, как хочешь тяни до весны. Соломы может ещё дадут… А может и не дадут.

Мать смотрит отрешённо. Говорит сама себе:

— Как теперь Стюрке?... У неё четверо детей.

Мать говорит по-немецки. Стюрка у неё получается смешно. Мария и не хотела, а улыбнулась. Она и сама долго считала, что так дразнят женщину, а оказалось, местные уменьшают так имя Анастасия. Мать вдруг заплакала:

— И от нашего Андрея больше года ни слуху, ни духу…

— Он просто не знает где мы. Он живой, я чувствую. Только не знает, куда написать.

— Вода у тебя кипит. Свари яичко, может бабушка поест.

Яйцо вчера дала тётя Дуся — специально для бабушки. Бабушка еле живая. Хочет есть, а не может. От одного вида еды ей плохо:

— Не могу, не идёт...

Взгляд у неё стал необычный. Не наружу, а внутрь себя смотрит и прислушивается к чему-то, что в ней происходит.

— Мама, — говорит мать, — мы вам яйцо сварили, может покушаете.

— Яйцо? — переспрашивает бабушка, — … нет, сейчас не хочу, может потом. Я ещё полежу немножко. Холодно мне… — Она снова ложится.

Пришёл отец. Он отогнал корову. Быстро позавтракали вчерашней картошкой и пошли на работу. Сумрачно. Холодно. За оградой на току длинное гумно — деревянный сарай. Там стоит молотилка. Ворота уже открыты. Мальчишки едут с возом снопов. Один, Федька Гофман из их села, из Павловки, из Паульского по-немецки. А другой — местный, Петька Денисóв. Федька и Петька за год подружились, не разлей вода. Да и как не подружиться: на одной лошади работают, одинаково голодают.