Твоя сестричка

Глава 1. Маша

— Дубровская? Маша?

Я отвернулась от окна, в которое тоскливо смотрела, и встретилась с глазами с очередной хмурой женщиной форме. Они все выглядели как одна, поэтому я даже не пыталась запоминать имен и лиц.

— Да, — ответила я хрипло.

— Хорошее сочетание, — хмыкнула она, и лицо ее на миг просветлело.

В глубине души у меня затеплилась надежда. Сейчас все это окажется чудовищным недоразумением, и меня отпустят домой.

— Так... — она порылась в бумагах на столе. — А у меня для тебя хорошие новости.

Сердце зачастило в груди.

— Нашелся твой опекун.

Значит, блудная мать вернулась. Мне было все равно. После двух недель здесь, в этом ужасном месте, я готова была ее простить. Простить за то, что она сбежала, оставив меня совсем одну, простить за то, что она привела в наш дом чужака, позволила ему командовать, а потом забрать ее у меня.

Отчим жил с нами почти семь лет, но до сих пор оставался для меня незваным пришельцем. И я для него была лишь досадной помехой, ненужным приложением к маме. Что ж, он сумел от меня избавиться. Он победил, я проиграла.

Я помнила ту роковую ночь, что разделила мою жизнь на до и после. Это было два с половиной месяца назад, в середине августа. Мне снился какой-то невыносимый, тягучий сон, наполненный суетой. Нельзя сказать, что я в полной мере спала, потому что я прекрасно ощущала, как ворочаюсь в кровати и думаю: «Когда же кончится этот бредовый сон?», но и проснуться тоже не могла — от бодрствования меня отделяла вязкая пелена, которую я никак не могла прорвать.

Я слышала их приглушенные голоса, и не знала, являются они частью сна или нет. Я до сих пор не знаю. Они собирались в лихорадочной спешке — эта часть правда. Во всяком случае, я так думаю. Потому что, если эта спешка и суета мне просто приснились, то значит, они спланировали все заранее. Значит, мама хладнокровно врала мне в лицо, когда строила все те замечательные планы на остаток августа: только мы с ней вдвоем пойдем в кино, целый день будем гулять по магазинам (чтобы к школе я была готова на все сто), еще один день посвятим походу в зоопарк (потому что я там никогда не была, сообразила она на семнадцатом году моей жизни), а вечерами будем долго гулять.

И все это возможно было, только потому что отчим уезжал в командировку. Я была согласна и на зоопарк, и на магазины, и на кино, а вот на вечера у меня, конечно же, были другие планы. Ничего серьезного, просто прогулки с моей лучшей подругой Светкой и другими знакомыми. Признаюсь, был среди тех «знакомых» и тот, кто мне нравился. И мне казалось, что я нравлюсь ему.

Теперь мне было все равно. Я даже не помнила его лица. Потому что это лицо принадлежит другой жизни, не моей вовсе, а той девочки, у которой все хорошо, несмотря даже на то, что ей мешает жить отчим-мудак. Но у нее есть дом, есть какая-никакая, а семья, есть лучшая подруга и будущее.

Эта девочка не я. Потому что у меня ничего этого нет.

Так вот, суетливая ночь. То ли сон, то ли явь, то ли правда, то ли бред. Ночь закончилась, и утром, когда я проснулась, дома никого не было.

Я не сразу заметила, что не хватает их вещей. Я думала, отчим на работе или уже уехал в командировку (я на это надеялась), а мама ушла к какой-то из своих подруг.

Потом я нашла записку.

«Ты уже взрослая, — писала мама, — поэтому со временем меня поймешь. Ты выросла, а мне надо строить свою жизнь. Так сложилось, что нам приходится уезжать. Ты остаешься, но подумай, как хорошо, что вся квартира теперь в твоем распоряжении...»

После страницы этого бреда я думала, что сошла с ума. Я думала, что это шутка, злой и глупый розыгрыш.

Потом я подумала, что отчим что-то с ней сделал. Что это письмо — намек, в котором мама пытается донести до меня, что она в опасности, но не может об этой опасности говорить.

А потом я поняла, что то, что она пишет — правда. Она, действительно, меня бросила. Потому что это уже было. Когда мне было пять, я целый год жила у бабушки, которую до того не видела, и каждый день ждала, что мама вернется. Кстати, потом выяснилось, что это даже не моя бабушка, а просто сердобольная мамина знакомая.

Когда мне было десять, и отчим уже жил с нами, я в первый и последний раз отправилась в детский лагерь. Смена кончилась, прошло три дня, но никто так и не явился меня забирать. Я пыталась делать вид, что все в порядке, знакомилась с новоприбывшими, бегала, играла, изо всех сил изображая веселость и беспечность, а сама обмирала от страха и зудевшей внутри тревоги и использовала любую возможность подслушать разговоры взрослых. Они сами тревожились, обрывали мамины телефоны и чем дальше шло, тем больше склонялись к варианту «сообщить куда надо».

На четвертый день приехал отчим, злой как собака. Я до сих пор не знаю, что тогда случилось, и случилось ли что-то вообще. Дома мама делала вид, что ничего не произошло и никогда не упоминала этот случай.

Когда мне было тринадцать, и отчим отправился в очередную командировку, мама куда-то уехала и оставила меня одну на неделю. А сама обещала вернуться через три дня. «Вот здорово! — воскликнула она перед уходом. — Правда? Ты будешь жить как взрослая, совсем одна!» Мне было не здорово. Я боялась уснуть, боялась выйти из дома. Я не могла ни читать, ни смотреть что-то, ни играть, я даже думать не могла, потому что единственной мыслью, что билась у меня в голове была: «А если она не вернется?»

Были и другие случаи, помельче, почти незаметные знаки того, как она норовить ускользнуть, и каждый раз я все напрочь забывала, выкидывала из головы, изо всех сил не замечала.

Пока в шестнадцать лет меня не забрали в детский дом.

— Попечитель, — поправилась женщина, вырывая меня из воспоминаний. — Тебе ведь шестнадцать. Нашелся тот, кто согласен быть твоим попечителем. Теперь требуется лишь твое согласие.

У меня все внутри упало.

— Согласие на что? — спросила я, все еще не вполне осознавая происходящее.