Умение видеть сквозь железный занавес

Умение видеть сквозь железный занавес

Евразия в романе «1984» и в реальном времени

Джордж Оруэлл прославился не только своим романом «1984», но и замечательными эссе, в которых порой двумя-тремя фразами умел обозначить проблему, разоблачить заблуждения, высказаться по поводу опасных тенденций и внезапно напророчить будущее, в котором нам не хотелось бы жить, но в котором мы все очутились.

Каждый писатель, намеренно или нет, оставляет в своих произведениях тень самого себя. В каждом романе или повести – присутствие его аватара. Где-то – намеком, где-то столь явственно, что кажется, будто автор ходит рядом со своим героем, его шаги звучат в коридоре, когда дверь в комнату героя полуоткрыта.

Оруэллу-автору свойственная сильнейшая эмпатия, которой буквально пронизаны его эссе – зарисовки с натуры. Он мог бы сделать обычную карьеру выходца из среднего класса, будь он более прилежен в колледже, более амбициозен, более уступчив, если бы умел идти на компромисс, если б не замечал униженного существования людей вокруг от далекой Бирмы до близкой Англии. А главное – если бы ориентировался не на свое внутреннее чувство, а на собственную выгоду.

«1984» и «Скотный двор» – произведения известные и даже суперизвестные. Но мало кто обращает внимание на публицистическую книгу Оруэлла «Дорога на Уиган-Пирс».

Побывав на севере Англии, Оруэлл описал жизнь шахтерских городков в мельчайших деталях: изнуряющая работа в низких галереях, где невозможно распрямиться, (пускай рабочая смена и длится всего 7,5 часов), бесперспективность жизни как таковой, грязь, уныние, болезни, постоянные аварии в шахтах, уносящие жизни или увечащие людей. Оруэлл примерил это существование на себя и пришел к выводу, что сам он попросту умер бы через пару-тройку месяцев от такой жизни.

Особое внимание Оруэлл уделяет жалким жилищам тех, на чьем труде зиждется вся экономика Британии, ведь уголь в то время – жаркая кровь промышленности, которую со временем заменили нефтью. Но почерневшие от угольной пыли атланты, держащие на своих плечах экономику Британской империи, обретаются в жалких трущобах. Узкие двухэтажные дома, почерневшие от дыма, стоящие «спина к спине», когда дверь одного дома выходит на улицу, а дверь другого – во двор, где в ряд выстроились уличные туалеты и баки для мусора. А все помещения в доме – это две комнаты, одна над другой, вместо кухни – раковина и плита в гостиной, ванной комнаты нет, а на многих кроватях нет даже белья.

Трущобы и их обитатели с севера помогли Оруэллу нарисовать пролов образца «1984». Но если Океания с ее «Ангсоцем» сохранила слабые отблески буржуазного английского уклада с приправой снобизма, где правящий класс сформирован из представителей бывшего среднего класса и осколков аристократии, то как мог выглядеть необольшевизм, все описание которого свелось к одному названию, автор нам не говорит.

Все три сверхдержавы схожи по своему укладу, а различия кроются в деталях. Оруэлл пишет: «…скрывается факт, никогда не обсуждаемый вслух, но молчаливо признаваемый и учитываемый при любых действиях, а именно: условия жизни во всех трех державах весьма схожи. В Океании государственное учение именуется ангсоцем, в Евразии – необольшевизмом, а в Остазии его называют китайским словом, которое обычно переводится как «культ смерти», но лучше, пожалуй, передало бы его смысл «стирание личности». Гражданину Океании не дозволено что‑либо знать о догмах двух других учений, но он привык проклинать их как варварское надругательство над моралью и здравым смыслом. На самом деле эти три идеологии почти неразличимы, а общественные системы, на них основанные, неразличимы совсем. Везде та же пирамидальная структура, тот же культ полубога‑вождя, та же экономика, живущая постоянной войной и для войны».

Обозначенная географически локация дает возможность представить порядки, царящие в сверхдержаве номер два, вобравшей в себя обмылки двух самых зверских режимов Европы. Пропагандисты Евразии наверняка все еще талдычат про диктатуру пролетариата и выдвигают на первый план пролетариат как господствующий класс. Выдвиженцы из рабочих становятся членами внешней партии, а самые удачливые из них добираются до верхних эшелонов власти, зачастую выполняя роль ширмы для более энергичных и наглых правителей, выдвинутых в 30-е годы XX века полубандитской маргинальной средой, а во время действия романа «1984» - уже их потомков. Добавим сюда ту оскорбленную серость, что подпитывала верхушку гитлеровского режима и составляли зачастую партийное руководство в СССР, и мы сможем вообразить если не все, то многие оттенки серого, переходящие в черное, что создают палитру человеческого обиталища Евразии. Что касается примет быта, то тут мало придется фантазировать – реальный мир тридцатых годов XX века, укрытый за Железным занавесом[1], послужит первоосновой мира не описанного, но лишь упомянутого Оруэлла.

Как и в СССР в средине тридцатых, Евразия должны испытывать нехватку товаров – за исключением хлеба и картошки практически все товары считаются дефицитом – ткани, обувь (особенно обувь), посуда. Элита, разумеется, обеспечена лучше, и внутренняя партия (как бы она ни называлась) заменяет наслаждение роскошью наслаждением властью. Хотя со временем наверняка появится и тяга к роскоши. Крестьянство угнетено и загнано в колхозы, откуда не смеет выйти, поскольку лишено документов, сельское хозяйство неэффективно, зато государственный молох забирает все произведенные продукты, выплачивая механизмам с лицом доярки или тракториста минимальную зарплату. И никаких приусадебных участков: для мира «1984» – это слишком большая вольность.

Положение с жильем в городах и промышленных центрах вряд ли улучшилось после обмена ядерными ударами в середине 50-х, объектами которых должны были служить военные и промышленные цели.

В реальном СССР только в 50-е годы начали разрабатывать программу так называемо хрущевской застройки с отдельными квартирами, а до этого ситуация с жилой площадью была, мягко говоря, напряженной. Помните, как у Михаила Булгакова: «только квартирный вопрос их испортил». Никаких отдельных квартир членам внешней партии не полагалось. В Москве норма жилья в 1930 году составляла пять с половиной квадратных метра на человека, а к 1940 году она снизилась до жалких четырех метров. Но это не значит, что четыре метра были гарантированы – порой на одного человека приходилось около одного метра жилой площади. Вольготнее чувствовали себя жители окраин в деревянных домах – здесь обитали рабочие, мастеровые, мелкие служащие, многие из них сохранили то жилье, каковым обладали еще до революции.