Умереть чудесным майским днем

часть 1

­­­Умереть чудесным майским днем

Солнечное детство

Всё что я помню из раннего детства — огромное жаркое солнце в полнеба и капли густого соленого пота на моём лице. Когда я пытался выяснить детали румяно-кудрявого детства, отец замыкался, надевал на лицо, высеченное из гранита, маску непроницаемой секретности, и молча уходил в кабинет.

Однажды его срочно вызвали наверх, затягивая узел галстука на ходу, он выскочил из дома. Дверь в таинственную черную комнату, оказалась открытой, такую возможность я никак не мог упустить — и я на цыпочках, замирая от страха, вошел внутрь. Глаза скользнули по голым стенам, я ринулся к столу, выдвинул один ящик, другой — ничего интересного, кроме черно-белой фотографии с группой бородачей с автоматами в руках — такие фотографии ежедневно печатали в газетах. Разумеется, отца среди них там не было. Перебрал десяток-полтора книг на полупустых полках книжного шкафа, заглянул даже в шифоньер с пятью одинаково черными костюмами и десятком белых рубашек — ничего интересного для себя не нашел.

Услышав скрежет ключа в замке входной двери, разочарованно выскользнул в коридор навстречу маме с сумками в руках. Приставать с вопросами о моем детстве к ней было бесполезно. Пробовал сто раз — только недоуменное пожатие плечами и молчок с переключением внимания на еду, уроки, глажку одежды и прочие неинтересные для моего расследования мелочи жизни. Итак, Ватсон, что мы имеем в сухом остатке? Ничего, кроме бородачей с калашами и образ обжигающего солнца во всё небо с каплями пота по лицу. Не густо и грустно.

Однако, огромное горячее солнце продолжало висеть передо мной «аки зрак меди блещащиеся» (понятия не имею, откуда сие!). Зимой, в трескучие морозы, образ моего солнца иной раз настолько разгорался, что снег таял и растекался ручьями — всё это выглядело подозрительно явным, и я просто остерегался умом тронуться. Особенно умиляли объемность, сочная яркость «картинок», запахи паленого и талого, а также, простите, ожоги лица и рук, незащищенных от прямых лучей солнца. Носил этот таинственный калейдоскоп глубоко внутри, даже не пытаясь кому-то рассказать, все равно никто не поймет, никто не посочувствует.

Только однажды — то был второй день общесоюзного первомайского запоя — пьяный дядька, походя взглянул на меня и процедил сквозь гнилые зубы обидное словечко. Я разозлился, сжал кулаки и было пошел на алкаша в атаку, как тореро на быка, но тот, увидев собутыльника, с воплем: «а у меня рупь есть!» трусливо потрусил прочь. Тогда уже я с воплем: «тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца» ворвался в столовую нашей квартиры, где восседали отец в компании друга, такого же сурового молчаливого мужчины, как он сам. Однако, в тот пьяный день даже эта парочка оказалась в расслабленном состоянии. Отец поднял на меня суровый взгляд.

— Почему этот алкаш, — махнул я рукой в окно, выходящее во двор, — обозвал меня чуркой?

— Успокойся, сын, — отозвался отец, — он просто пьяный дурак. Не обращай внимания.

— Ты что, до сих пор ему ничего не рассказал? — спросил дядя Гена, глядя перед собой.

— Рано ему еще, — прошептал отец. — Вот подрастет, тогда расскажу.

— А, по-моему, я уже подрос, — выдал я наблюдение, чувствуя, что именно сейчас уже можно. Потом повернулся к суровому другу отца и спросил? — Дядя Гена, а вы своему Пашке успели «всё» рассказать?

— Да, — кивнул головой отцовский друг. — Рассказал… — И отцу: — Да и ты расскажи. Видишь, парня обижать начинают.

— Ладно, пошли в кабинет! — рявкнул отец, вцепившись в мою руку. Собутыльнику предложил: — Захвати со стола горючее, может не хватить.

В кабинете, рассадил нас по кожаному дивану, из номенклатурной коллекции 1937-го года. Нырнул под диван, что-то там покрутил, чем-то щелкнул, наконец извлек пачку цветных фотографий. Придвинул журнальный столик, жестом карточного шулера разложил веером пасьянс. Глянул на полученную картину, ткнул пальцем в одну карточку… и замолчал. Дядя Гена плеснул в бокалы, они выпили. Видя, что отец никак не может выйти из ступора, выдернул из веера фоточку и непривычно мягко произнес:

— Эта самая красивая на свете женщина и есть твоя настоящая мама.

Я впился глазами в изображение. Огромные карие глаза, добрая улыбка, густые каштановые волосы, волнами ниспадающие на обнаженные плечи, белый брючный костюм, облегающий стройную фигурку, на груди блестел золотой крестик. Рядом, чуть поодаль, бородачи с автоматами — и всё тоже огромное жаркое солнце в полнеба, и в оранжевом мареве — растрепанные пальмы, обступившие бамбуковую хижину. Отец по-прежнему застыл в ступоре, кажется, он изо всех сил борется со слезами.

— Где она сейчас? — спросил я, справившись с волнением.

— Убили твою маму, — со вздохом произнес дядя Гена.

— Эти? — показал я пальцем на бородачей.

— Нет, эти как раз ее охраняли. А расстреляли их с вертолета. Крупнокалиберный пулемет. Внезапно выскочил из-за деревьев и расстрелял всех, кто там был.

— Пап, а ты где был? — спросил я, глянув на окаменевшего отца.

— Твой отец в это время был за тысячи миль, — снова пояснил друг отца. — Он занимался револьверными поставками советского оружия восставшему народу Никарагуа.

— Твоя мама, сынок, была самой красивой, самой верной женщиной на белом свете, — прохрипел отец, наконец, обретший голос. — Ты в неё пошел, такой же смуглый и черноволосый. И дай-то Бог, чтобы и ты стал таким же верным нашему общему делу.