Утешение

Утешение

Ивовый прут резво рассекал воздух. Сам этот звук для неподготовленного человека был бы страшен, но дело было во дворе, среди слуг, так что никто не был напуган ни свистом воздуха, ни грубостью повара Корнела, самолично за розги схватившегося, ни уж тем более слезами мальчишки Гожо – прислужника на кухне и дворе, под этот прут попавшего.

–Подлец! Мерзавец! – не успокаивался повар и всё шумел и взлетал ивовый прутик, выдержанный в соли, и всё опускался на тощую спину мальчонки, – ворюга! У!! мало тебя пороли, мало тебя учили, волчонок!

Всё преступление Гожо сводилось к тому, что он стянул один из медовых пряников, которые до того так любовно вымешивал и выпекал Корнел. Пряники были делом хлопотливым, но готовился праздник и Корнел готов был на эту жертву. Он замешивал тесто и засекал ровно час, чтобы тесто настоялось, затем долго формировал, вырезал, примешивал к одному кусочку теста черёмуху (это позволяло получить уникальный миндальный аромат, который не мог дать и сам миндаль); к другому кусочку добавлял лимонную корку, мяту и ваниль (это сочетание было его личной маленькой победой – Корнел сам разработал должные пропорции, позволяющие тесту приобрести дивное смешение вкусов и ароматов, но при этом не перебивать друг друга, а дополнять); к третьему куску были добавлены гвоздика и сицилийский укроп (они не должны были быть сладкими, а получится именно пряными). Но сформировать тесто не так просто! После разделения нужно было в каждый кусочек теста добавить ещё один ингредиент, благодаря которому вся кухня пропитывалась ароматами быстрее, и благодаря которому же пряники долго не черствели: мёд.

Золотой тягучий мёд! Он прекрасно сочетался со всеми прочими добавками и становился незримой основой для каждого пряника, неважно, что было дальше – от плохого мёда всё могло пойти прахом.

И только после того, как тесто наполнялось всем медом, можно было приступать к выпечке. Корнел и к этому подходил с особенной тщательностью. Он не подпускал никого к печи, и сам выпекал пряники, и только после того, как они были готовы, он осторожно перекладывал их по одному на листы и остужал. За это время он готовил глазурь. Это тоже требовало особенного мастерства – она должна была густеть, а не кипеть, должна была медленно стекать с ложки, тянуться…

А потом роспись каждого пряника завитками и узорами – спешно, но аккуратно, чтобы не повредить нежного пряника, чтобы не сломать узор.

Честно говоря, Корнел бы легко простил мальчишке Гожо кражу одного такого пряника – сам прекрасно понимал, что такое быть мальчишкой, видеть вкусное и не иметь возможности это вкусное получить. И хотя оскорблены были его чувства повара (готовил-то он не для Гожо), он бы спустил это, но мальчонку поймал не он и теперь повар должен был наказать Гожо за кражу.

Или передать его в руки управляющему, чтобы наказал его он. Но управляющий бы и наказал, и прут в его руках свистел бы куда строже, и Гожо лишили бы ужина на следующие три дня. А так… Корнел шумел, Гожо. Как положено, вопил и плакал (хотя глаза его оставались сухими, Гожо понимал уловку повара и был в глубине души благодарен ему за мягкость).

Корнел отшвырнул прут, проревел:

–Убирайся!

И Гожо, всхлипывая, оправляя тоненькую рубашонку, под насмешливо-безжалостными взглядами прочих слуг пошёл прочь. Никого его горе не трогало. Никого из тех, кто был во дворе. Но…

В окне за всем этим действом наблюдал сын хозяина – юный виконт Эмос, приходившийся Гожо ровесником. Впрочем. Этого нельзя было сказать по внешнему виду. Эмос, не знавший нужды и наказания голодом, но знавший нежность тканей и кушаний был на голову выше и плотнее Гожо. И всё же между этими двумя зародилась дружба, ещё не разрушенная той неизбежной пропастью происхождений. И хотя Эмос понимал, что Гожо гораздо ниже его по происхождению, это не было ещё критичностью. В конце концов, они оба были детьми, пока ещё детьми, и не выросли в вечную картину: слуга-господин.

Эмос всё видел. Его сердце заходилось от жалости к Гожо, и он поспешил ему навстречу. Нужно было утешить Гожо, сказать ему слова утешения – что-нибудь обязательное. Из последнего урока по слову, пожалуй, подойдёт. Эмос даже репетировал свою речь в уме, пока сбегал по лестнице, начать, конечно, следовало с того, что и сын Божий терпел страдания, а значит – и человеку порою потерпеть можно.

Надо было даровать утешение Гожо, но Эмос был ещё мал, и не научился лицемерить, и не научился сдерживать свои эмоции, а потому, пока он спускался, утешение превратилось в недоумение: зачем Гожо это сделал?

И когда Эмос встретил своего товарища, то именно это недоумение обогнало утешение, и он спросил:

–Почему ты украл?

И почему-то сам устыдился своего восклицание: разве с того начинается утешение?

–Я…– Гожо хотел ответить вызывающе, но не смог. Он хотел сказать, что Эмосу никогда не понять его, что никогда Эмос не знал отказа во вкусностях и сластях, а Гожо…

Хотел, но не сказал. Ему не стыдно было, когда повар сёк его на глазах двора. Не стыдны были насмешливые взгляды, а вот вопрос Эмоса, его искреннее недоумение явили в нём какую-то тоскливую стыдливость и одновременную досаду. Гожо мог бы выкрикнуть всё это Эмосу, и тогда Эмос был бы в такой же тоске, и тогда раскрылся бы перед ним новый мир – мир несправедливый, где равенства нет ни в рождении, ни в смерти.

И не сказал.

Оба мальчишки – такие разные – стояли в молчании полутёмной лестницы, не зная, что сказать друг другу. Эмосу добавлялась и иная мука: он хотел утешить Гожу и извиниться за свою резкость. Но слова не находились. А молчание было спасением. Спасительным утешением.

***

Повар Корнел был важным человеком среди всей прислуги. Но был человек важнее его. Этот человек стоял между хозяином – графом и поваром, а также между всеми и графом. Без этого человека поместье не шевелилось, не жило и приходило в запустение. Без этого человека нельзя было попасть к графу на приём. Без этого человека нельзя было даже приступать к своим обязанностям…