Увядание

Постепенно я умираю. Сначала из меня уходит женщина со вздёрнутой грудью, приятным животиком и высокими скулами. Сползает улыбка и рисует брыли. Нависают веками брови.

Пародонтоз оголяет уставшие зубы. Кашляя и задыхаясь, печень желтит лицо и покрывает тёмными пятнами.

Завтра я стану старухой. Молодые будут глядеть на меня, как вчера я смотрела на тех, кем почти уже стала. А потом и они — сами согнутся, сгорбятся, потекут лицами. Шаг за шагом, поколение за поколением девочки будут превращаться в старух и хулить новых молодух за то, что те ещё не состарились.

Мне больно смотреть на прежние фото, где я так была хороша. Хороша до одури и была такой дурой, что сама не видела своей привлекательности. Не могла ей никак насладиться. Жирная, страшная, прыщавая, не такая. Сегодня я бы всё отдала, чтобы опять стать собою.

Сегодня это уже не я. Незнакомая женщина смотрит из зеркала. Она уставшая, с выцветшими глазами и понурой грудью. Её высосали и бросили. Пустыми мешочками она нависает на обрюзгший живот.

Всё тянется к низу. Тянет к земле. Веки, щёки, руки. Вместе с плечами. Они спускаются вниз, как у старой макаки. Мне хочется лечь и больше не встать. Таких надо отправлять на льдине в открытое море. И пусть холода и касатки пожрут старые кости, обгложут древнее мясо и скроют его ото всех.

Людям противно смотреть на старость. Она их пугает. Пугает близостью смерти, уродством и разложением. Ходячие мертвецы, изуродованные жизни, недоделанные покойники.

Что в молодости такого, что её так сложно терять? Невыносимо и больно. Быстротечная, непостоянная. Как мокрая рыба, улизнувшая из рук и ударившая хвостом по роже.

- Ань, Ань, открой, а! Срать хочу — не могу!

Муж вбегает и прямиком на толкан. На меня он больше не смотрит. Я родила ему двойню. Двух пацанов. Всё, как мечтал. Теперь у него нормальная жизнь: дом, работа, семья. По тёплым выходным ездим на дачу, раз в год — на море. Секс редкий и вялый. Как у всех обычных людей.

А раньше я думала, что я необычная. Думала, ждёт целый мир. Оказалось — никого он не ждал. Не для меня загорались софиты. Не для меня толпы людей выходили на площадь. Не для меня в догонялки играли солнце с луной. Так было всегда. До меня. Со мной. И так будет после. Моя жизнь ровным счётом ничего в этом мире не значит.

- Копец, сколько я навалил!

Я смотрю на него. У него тоже есть брюхо. Морщины, пародонтоз. Но мужчинам так можно. Мужчин не списывают в утиль с первыми опавшими листьями. Они вечно молодые. Вечно пьяные.

- Паш, - говорю я, наблюдая, как виртуозно он подтирает волосатую задницу, - ты меня любишь?

- Конечно, люблю, Ань. Ты чего такая?

- Ну… просто… - не могу сдержать слёзы.

Муж подлетает, на ходу натягивая заношенные трусы. Обнимает, целует в щёки, в шею.

- Не плачь, не плачь, Анечка. Что-то случилось?

А я не могу не плакать. Это поминальные слёзы. Я хороню свою молодость. Хороню все свои надежды, планы и радость. Пашка бы руки, что ль, вымыл… молчу.

- Ну? Чего ты, Анька?

- Я ста-а-арая, - взрыдываю я. Говорят, мужикам такое не скажешь. Не стоит, говорят. А то так, может, они и не видят, а тут сама тычешь в свои недостатки. Но что же за чушь? Как это можно-то не увидеть?

- Аньк, ты чё, а? Тебе тридцать.